С Корниловским конным

Полковая канцелярия «не изрыгала особенных истин», стояла на точке зрения закона, выполняла все своевременно и безо всяких задержек. Авторитет полковой канцелярии оставался нерушимым. Должен подчеркнуть, что абсолютно все писари строевой и хозяйственной канцелярии восприняли революцию не только что спокойно, но, пожалуй, и с усмешкой. А когда «навалились» несуразные денежные требования казаков, явно противозаконные, о чем писари знали лучше офицеров, они внесли даже юмор в свою работу и, к их чести, работу выполняли так же добросовестно и любовно, как и прежде, хотя ее прибавилось вдвое.

Начались бесконечные митинги, но они были не политические, а хозяйственные, на которые являлось не больше сотни казаков из всего полка, а потом и они надоели.

Казаки давно и сильно волновались за свои вещи, оставленные в цейхгаузах в Мерве, где была мирная стоянка полка. У каждого казака остались там сундуки с парадной формой одежды (черная черкеска, красный бешмет и высокая черная папаха для парада) и другие ненужные на войне вещи. Почти у всех урядников остались там серебряные кинжалы с поясами. Их требования были вполне справедливыми. Так думали и мы, все офицеры. Канцелярия немедленно же заготовила соответствующие документы, и группа казаков во главе с урядником выехала в город Мерв Закаспийской области.

Большинство казаков, в особенности урядники, революцию восприняли отрицательно и не выходили на митинги, чтобы «не потерять свое лицо». Когда же приехала из Карса какая-то солдатская делегация на грузовом автомобиле с красными флагами, чтобы приветствовать казаков «с революцией», то мы не позавидовали бедному Куприну, которому надо было «услащать» их революционными словами и стыдиться на их упрек — «почему так мало казаков пришло на митинг»?

Казаки вообще не любили солдат, а «красный флаг» для них был одно оскорбление, связанный только с шахтерами, с солдатами и вообще с «мужиками», которые вечно «протестовали» против правительства.

Должен подчеркнуть, что ни один казак нашего полка за все месяцы революции не одел на себя «красный бант», считая это позором для казачьего достоинства.

Мои вестовые казаки

Денщик Иван Ловлин, станицы Казанской — еще из Мерва, перед войной. Он дальний мой родственник по матери, которая также казачка станицы Казанской, из многолюдной семьи Савеловых «деда Петра».

Конный вестовой Федот Ермолов, станицы Расшеват-ской, с начала 1915 г. Оба мои сверстники летами. Преданные казаки своему «пану», как офицер назывался в кубанских станицах. Всю Турецкую войну неразлучно со мной. Ермолов 3-й сотни, где я был полтора года младшим офицером. Во всех разведках рядом со мной. Под Мема-Хату-ном ранен. Имеет две Георгиевских медали «За храбрость». Сам Мистулов, наблюдая его, произвел в звание приказного (ефрейтора). Отличный ездок и стройный, скромный казак. Под Баязетом в 1915 г. потерял своего дивного коня. Отец купил ему нового, годного под офицерское седло. Это были два очень доверительных моих казака, даже в «интимных» моих холостяцких «экскурсиях». И их теперь я должен называть на «Вы»?.. Таков был новый закон.

Занятый весь день в канцелярии, приходя в свою комнату, я старался как можно реже видеть их и как можно короче разговаривать. А если отдавал распоряжения, то старался называть все в третьем лице: «надо сделать то-то... надо оседлать коня... надо вызвать такого-то казака» и прочее.

— Слушаюсь, господин подъесаул, — отвечали они смущенно и так же, как можно скорее, выходили из моей комнаты.

В один из вечеров, когда я мрачно настроенный сидел у себя, услышал какой-то неестественный шепот за дверью. Потом стук в дверь и слова жуликоватого своего Ивана Ловлина, прозванного «Абдулла»:

— Господин подъесаул — позвольте зайти?

— Заходите, — глухо отвечаю.

Они вошли оба, в черкесках, при кинжалах, Ермолов при шашке и папахах. Взяв под козырек, Абдулла заявляет смущенно:

— Господин есаул — позвольте доложить? Мы с Федот Иванычем просим не называть нас на «Вы», потому что нам стыдно.

Встав со стула и смотря им в глаза, заявляю (нарочно), что этого я сделать не могу, так как произошла революция, теперь мы все равны и я даже за такое самовольство могу быть преследуем полковым комитетом.

— Никак нет — а мы не желаем! — одновременно произнесли они очень громко. — И нам стыдно от этого перед Вами, господин подъесаул, — как-то словно умоляюще произнесли они.

Я их понимал и не стал уж бередить их души. Поблагодарил, налил им по чайному стакану водки и они, «махнув» ее одним духом, пошли закусить к хозяюшке, старушке-мо-локанке. Я думаю, что такое движение души было очень у многих казаков, в особенности у урядников, но в революционной стихии, разнесшейся по всей стране, было уже непоправимо.

Через год, в гражданской войне, мы всех своих казаков и урядников называли на «ты», что являлось нормальным взаимоотношением.