С Корниловским конным

Войсковой старшина Алферов... Тяжело мне писать о нем, но, будучи его помощником в полковой учебной команде в 1913-1914 гг., я сам страдал за казаков, за его грубое, оскорбительное с ними обращение. Молодым офицером умел широко кутнуть с казаками, теперь же он болен, зол и придирчив к казакам. Над ними — большой сквернослов. Маленький, сухой, щупленький, с тонкими правильными чертами лица, с темной бородкой, подстриженной «под черкеса», одевался также чисто по-черкесски — он и был похож на черкеса. И из этого маленького тела исходил голос «иерихонской трубы», в особенности когда он в конном строю ругал казаков неприличными словами, но... подчиненные казаки его совершенно не боялись. Такая странность. Казаков своей учебной команды в 35 человек, за восемь месяцев обучения, — по фамилиям знал не более половины. Перед войной, приняв 1-ю сотню, — по фамилиям знал только урядников, да и не всех. По лицам не знал казаков своей сотни, почему они его не раз и обманывали, выдавая себя за казака «другой сотни». Абсолютный бессребреник и ни государственной, ни казачьей копейкой никогда не воспользовался. В общем, оригинал, проявления которого во многих случаях его личной жизни и службы просто анекдотичны. Он совершенно не мог понять, за что его арестовали казаки и удаляют из полка? «Я их так любил...» — только и мог он как-то сказать в нашем кругу офицеров, будучи уже «опальным», и фатально ехал в другой полк, в полную неизвестность. «Все равно, где служить... лишь бы служить», — были его последние слова нам, его сослуживцам и соратникам.

Большой поклонник всего кавказских горцев — он почему-то сам предложил купить у него очень легкое по весу и изящное седло «калаушинской работы», назвав сумму в 150 рублей. «Пусть будет Вам на память обо мне», — добавил он, чем показал, что он меня ценил, хотя за 8 месяцев пребывания в учебной команде под его начальством он никогда не назвал меня по имени и отчеству, называя только «по чину». Странное уважение и «оценка» своего подчиненного офицера.

Неизвестно, за что был арестован командир 5-й сотни есаул Авильцев, исключительно заботливый о своих подчиненных и теперь вновь приглашенный командовать своей сотней. Вернее — как допустила сотня арестовать солдатам своего командира сотни. Думаю, казаки просто растерялись тогда перед солдатскою вооруженною бунтарскою массою.

Хорунжий Романов, будучи на льготе урядником «третьей очереди», по мобилизации вошел в свой 3-й Кавказский полк (третьеочередной) на Турецкий фронт. После школы прапорщиков назначен в наш полк, куца прибыл летом 1916 г., и зачислен в 5-ю сотню, половина казаков которой состояла из его станичников, с которыми он обращался слишком «по-начальнически», даже с вахмистром сотни и взводными урядниками-станичниками: Жученко, Дереза, Бесединым. Эти урядники по своей грамотности были равны ему, а по знанию и опыту военной и боевой службы «первоочередного полка» — стояли выше его. Станичники же его и удалили из полка.

Хорунжий Уваров прошел стаж службы, как и Романов, и удален из сотни по тем же причинам.

Странное явление было: все эти офицеры прожили в полку еще несколько дней и казаки, встречаясь с ними, отдавали положенную воинскую честь им, словно ничего и не случилось.

Войсковой старшина Калугин после освобождения вновь вступил в командование полком, но оскорбительный арест смял душу этого бывшего могиканина полка. Он стал беспомощным и боязливым, и, если надо было подписать что-либо серьезное, он неизменно спрашивал: «Как по-ва-шему, Ф.И. — это ничего?» «Все здесь правильно, Степан Егорович», — всегда успокоительно отвечал ему.

А не он ли был всегда целитель полка! И не он ли так чутко-глубоко знал все нужды полка? С его мнением считались и Мигузов, и Мистулов, так как он 25 лет служил в родном полку. Он знает все радости и болезни полка, и знает их так, словно свое тело, свою семью. На казака никогда не накричит, не обидит его, и, если казак провинится, он подзовет к себе, образно все расскажет, непонимающему — покажет; и все сделает ласково, по-отечески.

Казаков своей сотни он любил, как хороший отец любит свое большое семейство. Он отлично знал, что творилось в желудках лошадей и в мозгах казаков, и казаки относились к нему с полною сыновнею любовью. Преданная жена-друг и три сына, воспитанники Владикавказского кадетского корпуса, украшали его жизнь и службу. И теперь такая величина полка, Калугин осторожен в подписи каждой официальной бумаги, исходящей от него как временно командующего полком.

Главными двигателями всей жизни полка теперь были полковой комитет и полковая канцелярия, и командир полка своей подписью только фиксировал все то, что ему преподносили, но он и здесь боялся дать свою подпись! Жуткая трагедия офицера!

Новая присяга. Маневский. Таманцы