С Корниловским конным

К нам на фронт не приходили никакие газеты, кроме «Великой России» — органа Главного командования, где печатались все приказы-. Мы что-то слышали об этом, и в случайных беседах между собой, обыкновенно с командирами сотен, этому сочувствовали. Сочувствовали не политически, а вернее — практически. Имея свою Кубанскую армию, мы считали, все казаки более охотно будут идти на фронт, дружнее можно воевать в «единой Войсковой Силе», а главное — тогда будет надежнее снабжение полков и фуражом и провиантом из своего же войскового интендан-ства. Всем, кто был на фронте Великой война 1914-1917 гг, известно, что у Государственного интенданства казачьи части были как бы пасынками. Все это я выразил Малышенко. Выслушал он внимательно и ответил отрицательно, т. е. против создания Кубанской армии.

— В Кубанской армии может быть не больше трех корпусов, — сказал он спокойно. — И вот я и другие офицеры Кубанского войска могут достигнуть только должности командира корпуса, и дальнейшая карьера их прекратится. В Русской же армии я могу достигнуть и высшей должности, — закончил он.

Мы, юнкера Оренбургского училища, как и юнкера сотни Николаевского кавалерийского училища в Петербурге, куда он скоро был переведен, отлично знали характер и воинскую эрудицию Малышенко. Его мечты быть командиром корпуса — были напрасны.

Кавалерийские сигналы

Не задерживаясь у Малышенко, с ординарцем проехал в штаб своего полка. Он расположился также на церковной площади, в хорошем кирпичном доме сельского священника, расстрелянного красными в 1918 г. Матушка занимает только две комнаты. Большая столовая пуста. При моем появлении — она, сложив руки ниже груди, ласково, скромно

кланяется мне. Она молода, скромна, чистенькая, приятная, интеллигентная и по-городскому одета. Здороваюсь с ней и ободряю. Здесь уже ждут меня все командиры сотен, в ожидании распоряжений. Боевая обстановка была им хорошо известна, как и мне. В сторожевое охранение была назначена вся 1-я сотня. Полкового адъютанта сотника Малыхина со мной нет. Он остался с канцелярией и обозами в Приютном и удачно, своевременно, прислал полку кое-что из провизии и двухведерный бочоночек красного вина, только что прибывший из Святого Креста. Хорунжий Литвиненко, самый смелый на слово, предлагает «спробовать його... якэ воно?»

Находя это несвоевременным, я все же спросил присутствующих — «как Вы смотрите?»

Все были голодны. На холоде провели весь день, так неприятно закончившийся. Решили поужинать вместе. Позвали всех офицеров. У матушки оказался богатый и большой сервиз к столу. Поужинали и разошлись. Все село погрузилось в сон. После полуночи я почему-то проснулся и слышу: по улице, по замерзшим кочкам грязи, крупной рысью «стучит» казак. Интуитивно почувствовал, что он несет неприятную весть. Прислушиваюсь. Соскочив с коня и быстро войдя в комнату спавших ординарцев, он негромко, но тревожно произнес:

— Будите скорее командира полка!. Красные наступают!

Казаки мигом вскочили на ноги и бросились к лошадям.

Один из них, стуча в дверь, громко произнес:

— Господин есаул! Тревога!

Есаул Лопатин, мой помощник, спал со мной в маленькой комнатке, на полу. Он тут же вскочил. Я же крикнул в дверь:

— Трубач! Труби тревогу!

И он «зацокал» на сигнальной трубе спящему селу уставших казаков, в лютый мороз, за полночь времени: «Тревогу трубят... скорее седлай... но без суеты... оружие оправь, себя осмотри... и тихо на сборное место веди коня — стой, равняйсь и приказа жди!»

Таковы слова тревоги кавалерийского сигнала — цокотанием, тревожным цокотанием, с перерывами первой

строчки его, а потом — резко, тревожно, часто половину второй строки, и растяжно, чтобы все поняли, и по всему пространству, куда долетят звуки трубы, — растянул: «и приказа жди-и...»

Всех, кажется, 39 кавалерийских сигналов мы, юнкера, должны были знать текст наизусть и на уроках строевого устава — пропеть поодиночке перед своим сменным офицером. За давностью лет, возможно, порядок слов частью забыт мной, но все они точны.

Каждого истинного конника мотив этого сигнала волнует и опасностью, и любопытством. Опасностью потому, что он подается только во время неожиданного случая, а любопытством потому, что хочется знать, — что же на самом деле случилось? И какова эта опасность?