С куклами к экватору

Но самый тяжелый удар, прямо в сердце, был нам нанесен в центре плантации. Замки, лагерные ворота, сторожевые вышки, бункера с бойницами, ограда из колючей проволоки, подле некоторых объектов по ней пропущен электрический ток. А это всего-навсего фабрика, где сок деревьев превращают в плиты резины-сырца, а не военный атомный завод. Зачем же этот концентрационный лагерь? Неужели, если человека запереть в клетку, он приносит больше дохода?

Приходит француз — блондин в белой рубашке, белых шортах, со светлыми волосами на руках и икрах. Говорит, что директора нет, а без него он никого пропустить не может. Если мы настаиваем, он попробует разыскать его по междугородному телефону.

Уходит и оставляет нас.

Ладно. Начинаем переговоры с другим французом, брюнетом, случайно проходившим мимо. Он разговорчивее, закуривает предложенную сигарету. Благодарит за внимание, он здесь уже семь лет. Инженер, холостяк, один-одинешенек. Раз в три года компания оплачивает ему шестимесячным отпуск и поездку в Париж. Недавно он ездил туда во второй раз, да что говорить…

Успевает ли он за шесть месяцев промотать все, что накопил здесь за три года, с улыбкой спросил один из нас. Но он не улыбается. Совершенно серьезно отрицательно покачивает головой. По-видимому, у него свой маленький французский план, и он собирает деньги с какой-то определенной целью. После возвращения поместит их так, чтобы они по возможности обеспечили его до самой смерти.

Он переводит разговор со сбережений на другую тему. Начинает жаловаться на скуку, работу от восхода до захода солнца. Книги или спорт? Да что вы, в этакую жару… И бесконечное хождение: плантация огромная, вторая в мире, по площади больше Парижа.

Слушаю его и представляю себе, как он торопится инспектировать, как проходит по этим нагоняющим сон аллеям расстояние, равное путешествию от Лувра до Площади Звезды, как бродит вдоль унылых аллей, так непохожих на Елисейские поля.

Но какое нам, собственно, дело до француза и его безбрачия? Ну его к черту! Приехал он сюда добровольно, добивался этого, получил что хотел, что же его жалеть? Куда хуже положение его подчиненных — семи с половиной тысяч местных рабочих, якобы свободных граждан. Они ни в чем не провинились, а между тем работают, как каторжники, за колючей проволокой. Надежды на отпуск, на сбережения? Вы это серьезно? Эти люди лишь теперь борются за право создания профсоюзов, за право сказать свое рабочее слово. А пока что их стережет вооруженная охрана, им грозят жестокие наказания за малейший проступок, за простое невыполнение нормы…

Их мы хотели бы повидать. Мы приехали сюда не ради горстки иностранных офицеришек, а для встречи с кхмерами. Это их родина, им некуда уходить, даже если бы это было возможно. До тех пор пока из них высасывают кровь французы, упорно думающие о жизни потом, в Париже, жизнь этих людей будет немногим лучше, чем деревьев. Мы хотим увидеть их.

Затем блондин возвращается и, холодно глядя нам в глаза, говорит, что ему не удалось разыскать monsieur le directeur. Поэтому он, к сожалению, не может показать нам ни завод, ни жилища рабочих. Несмотря на глубокое уважение к рекомендации господина губернатора, без директора…

Ну что ж, ничего не поделаешь. На этот раз мы не посмотрим, как люди вынуждены жить в собственной стране за колючей проволокой, натянутой захватчиками. Нам уже приходилось видеть это. Гитлер у нас, United Fruit в Гватемале… И в этом отношении различия не так уж велики. Под поверхностью всех вещей скрывается в сущности один и тот же жгучий вопрос: почему люди все еще терпят это? Почему терпели когда бы то ни было?

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕАТР В ДЖУНГЛЯХ

История смотрит назад и вглубь. На пройденные этапы она смотрит глазами лучших противников существовавших режимов. Римских рабовладельцев показывает с позиций Спартака, феодалов с позиций Французской революции, нацистов с позиций Фучика и Словацкого народного восстания. Это естественно.

Естественно также, что умудренный этим опытом сын спрашивает отца:

— Ведь ты жил во времена Фучика и Народного восстания. Расскажи, как ты участвовал в их борьбе? Ведь иначе нельзя было!

Вопрос, поставленный в конце предыдущей главы, это такой же сыновний вопрос. Сыновьям легко задавать подобные вопросы в мирное время, с учебником истории в руках. Как люди терпели рабство? Как могут до сих пор существовать на свете места, где рабство еще не ликвидировано? И это через две тысячи лет после Спартака, через сто семьдесят лет после падения Бастилии, через сорок два года после выстрела «Авроры!» Ты сам был в концлагере, эсэсовцы ходили среди вас, почему же вы не душили их хотя бы голыми руками? Они бы перестреляли вас? Ну и что же? Разве не лучше умереть стоя, чем жить на коленях?