С войной не шутят

Джип рванул с места, будто застоявшийся конь, перемахнул через плоскую рытвину, Никитина еще больше вдавило в спинку сиденья, и он в неожиданно радостной улыбке растянул потные соленые губы:

— Ну вот, первую зарплату и отработал!

Водитель скосил на него недоуменные глаза, в которых мерцали красные сатанинские точки — отсвет приборов, непонимающе шевельнул ртом:

— Чего-о?

Никитин не стал ничего объяснять — все равно не поймет дурак, лишь командно махнул ему рукой:

— Поезжай быстрее!

Утром Папугин ходил по коридорам штаба, ругался:

— Надо же, как точно эти суки целили! В сортир не стали бить и в комнату, где хранится туалетная бумага, тоже не стали бить — ударили в самое сердце. Спалили документы, сожгли аппаратуру. Вот суки! Ну словно бы их кто-то специально навел!

Тогда-то, в коридоре, остро пахнущем горелым, зачерненные потолки которого вызывали недоброе ощущение, и возникла догадка: а не Никитин ли это?

Мослаков энергично затряс головой:

— Нет, нет и нет! Хоть Никитин и урод, а до такого никогда не опустится!

Папугин помял пальцами подбородок, промолчал. Пошел к себе в кабинет и стал звонить в Москву: слишком уж столица перекормила его «жданками». На любую просьбу выделить на обустройство хотя бы малость денег, Москва неизменно отвечала: «Подождите!», «Подождете немного?», «Еще чуть подождите!»

— Дождались! — угрюмо похмыкал Папугин, накручивая пальцем диск аппарата. Во рту у комбрига было сухо, грудь тянуло. Недовольно помассировал пальцами грудь, ощутил, как заметно потяжелела на нем, стала давить, будто железная боевая кольчуга, стискивать тело под мышками рубашка. Так бывало с ним всегда, когда прихватывало сердце.

Наконец он «докрутился» до Москвы, услышал в трубке сухой, будто присыпанный пылью пространства, голос главного финансиста морских пограничников полковника с пивной фамилией Портер.

— Леонид Леонидович, — заговорил Папугин неожиданно побито, заискивающе — он не ожидал от себя такого противного униженного голоса, но голос родился сам по себе, — пришлите нам сюда, в Астрахань, хотя бы двадцать рублей.

— Не могу. Подождите немного, — с привычной сухостью проговорил в ответ финансист.

— У нас ведь такое количество дыр…

— А у нас дыр еще больше, — ловко парировал Портер. — И ничего — живы!

— Мы даже ограждение толковое поставить себе не можем, проволоку натянуть не на что. Сегодня на территорию части проникли трое неизвестных и обстреляли штаб из гранатометов.

— Получше надо охранять свою территорию — тогда никто не обстреляет. За это вас надо наказать, товарищ капитан первого ранга.

У Папугина была своя логика, у финансиста Портера — своя. Но две правды эти стояли на разных ступенях, находились в разных плоскостях и никак не совмещались. Папугину захотелось заскрипеть зубами — почему Портер не хочет влезть в его шкуру? Но он, сохраняя корректность, даже намеком не выдал бешенства, охватившего его, ничто в голосе комбрига не дрогнуло, не напряглось, не поехало, разъеденное ржавью, в разные стороны.

— Насчет того, чтобы получше охранять свою территорию, намек понял, товарищ полковник, — спокойно и почти бесцветно произнес он.

— Не лезьте в бутылку, а лучше поищите деньги в местном бюджете, — посоветовал Портер, — не может быть, чтобы они вам не кинули миллиончик-другой…

— А вы, товарищ полковник, сами попробуйте с ними поговорить. Хотя бы один раз… И тогда вам все станет ясно.

— И поговорю, — в голосе всесильного Портера возникли раздраженные нотки. — И поговорю! Сделаю за вас вашу работу!

Папугин вежливо попрощался с Портером, который уже начал клокотать, как перекипевший чайник, и повесил трубку.

Вышел в коридор, поморщился от резкой, стискивающей горло гари. От этого противного духа, от недовольства, оставшегося после разговора с Портером, внутри возникло что-то сосущее, глухое, к горлу подползла тошнота. Он поглядел заслезившимися глазами на черный, в сажевых хвостах, потолок, вздохнул: может быть, правы те офицеры, которые ушли из бригады, может, и ему надо уйти?

Никогда в России такого еще не было, никогда армию не бросали на произвол судьбы, не пускали плыть по течению без руля и ветрил, без кормежки и одежды. Ведь армия не приспособлена выращивать на огородах брюкву, стоять на рынке с протянутой рукой и воровать на лотках пирожки — армия приспособлена — и в том ее долг — воевать. А ее заставляют таскать с лотков пирожки и шаньги.

Папугин поморщился: и все равно он сыграет свою игру полностью, все время, отведенное ему, оба тайма, и еще попросит время дополнительное.

— Товарищ капитан первого ранга! — в коридоре появился дежурный с конвертом в руке, махнул им, будто сигнальным флажком.

— Слушаю, — сухим голосом отозвался комбриг.

— В канцелярии, в почте, оказалось вот что, — дежурный снова взмахнул конвертом.