С войной не шутят

Ближе всех к Мослакову находился сторожевой корабль «Таймыр». Чуть дальше — сторожевой корабль «Смена».

— «Таймыр» и «Смену» послать в район стрельбы, — распорядился Папугин. — Не хочу думать о худшем, но мне не нравится, когда сторожевик не отзывается на радиовызов. — Он снова развернулся лицом к карте, поиграл желваками, будто перед крупной дракой, вслепую потянулся рукой к телефонной трубке — надо было докладывать об обстановке на море в Москву.

С Пашей Никитиным Мослаков столкнулся лоб в лоб. Из катера, прилепившегося к правому борту сторожевика, на «семьсот одиннадцатый» перепрыгнуло сразу трое человек с автоматами. Старший скомандовал:

— Рубку берите, рубку! Ее надо захватить в первую очередь!

Ишков высунулся в дверь рубки, дал несколько коротких автоматных очередей, отгоняя непрошеных гостей, завалил сторожевик круто влево, словно бы хотел отодраться от настырного катера, потом резко ушел вправо, давя катер, будто куриное яйцо, затем снова завалил сторожевик влево.

Схватившись рукой за леер, Мослаков пригнулся, сменил рожок у автомата, пустой бросил под ноги, прямо на палубу, поспешил к рулевому. По пути перепрыгнул через убитого мюрида, оскользнулся на натеке крови, выругался, впрыгнул в рубку. Ишков, морщась и непривычно зло скаля крупные зубы, крутил штурвал сторожевика, закладывая глубокие виражи то в одну сторону, то в другую.

Влево — вправо, влево — вправо.

Действовал он одной рукой, вторая была прижата к плечу. Сквозь растопыренные пальцы текла кровь.

— Что, зацепило?

Вместо ответа Ишков мелко затряс головой. В глазах у него стояли слезы.

— Только что, — наконец произнес он.

— Сейчас я тебя перевяжу…

— Больно, — шмыгнув носом, детским тонким голоском пожаловался Ишков.

— Потерпи секунду, — Мослаков глянул на нос сторожевика — нос был чистым, ни одного человека, осторожно высунувшись из рубки, глянул на корму — как там? Там тоже никого не было.

Ишков заложил очередной вираж.

— Если можешь, минут пять веди корабль ровно, — попросил его Мослаков. — Пусть «быки» вылезут из укрытия.

— Больно, — вновь пожаловался Ишков, сморгнул с глаз слезы. — Одного я все-таки уложил.

— На корме кто-нибудь остался?

— Двое. — Ишков всхлипнул опять. — Я видел двоих. Один из них — наш.

— Как наш?

— Ну, наш. Офицер. Я встречал его в штабе бригады.

— Понятно, — лицо у Мослакова невольно вытянулось и потяжелело. — Понятно.

Да, теперь окончательно стало ясно, что за офицер окопался на корме среди железа. Он подвигал нижней челюстью из стороны в сторону, словно на зубы ему попало некое жесткое невкусное зерно, затем, выдернув из аптечки резиновый пакет, разодрал его зубами, с ходу прилепил к плечу рулевого.

Тот застонал, втянул сквозь сжатые губы воздух, покосился на завалившегося набок Балашова — еще немного, и тот свалится на пол рубки, — сделал болезненное движение, чтобы поддержать мичмана, но не дотянулся и спросил, морщась и трудно дыша от боли:

— Как там ребята, товарищ капитан-лейтенант?

— Хоть и мало нас, но все — калиброванные, как патроны, — Мослаков усмехнулся: слово «калиброванные» ему нравилось. Закашлялся, стер с губ слюну, посмотрел на ладонь. Слюна была красная. Кровь. — А где, говоришь, тот, который в штабе бригады ошивался?

— Офицер? На корме спрятался. Как бы он в машинное отделение не проник, товарищ капитан-лейтенант.

— Не проникнет. А если проникнет, то долго кашлять будет. Там мичман Овчинников сидит.

Мослаков провел рукой по голове. Волосы были заскорузлые от крови, то ли от своей, то ли от чужой — не понять. Разогретый солнцем воздух сделался вязким, противным, будто прокисший вазелин. Было нечем дышать.

Капитан-лейтенант неожиданно услышал, как у него хрипят легкие, а в горле даже что-то шкворчит, вызывая в висках жжение, руки подрагивают.

— Ишков, достань мне из оружейного ящика пару рожков, — попросил он.

Ишкову нельзя было оставаться со своей раной наедине — боль задавит его, потому капитан-лейтенант и дергал матроса.

Имелся у них в ходовой рубке такой ящик — оружейный. В основном с запасом патронов. В других местах схоронки тоже имелись, чтобы не бегать каждый раз к командиру и не получать у него под расписку «маслят».

Ишков часто-часто закивал, покосился на плечо, залепленное резиновым тампоном, в глазах у него тяжелой медленной тенью прополз страх — Ишков боялся крови, — продолжая морщиться, он потянулся к ящику, установленному под штурвалом.

Мослаков следил за ним — ему важно было, чтобы Ишков одолел свою боль, одолел онемение и страх. Если он сейчас не сделает этого, то навсегда останется нерешительным, трусоватым человеком. Капитан-лейтенант одобрительно кивнул, усмехнулся: он словно бы увидел в Ишкове самого себя — молодого, неотесанного, жалкого, перехватил рожок, протянутый ему матросом, еще раз одобрительно кивнул.

— Еще один рожок, будь добр, — попросил он Ишкова, снова выглянул из рубки. — Одного рожка мало.