С волками жить

— Есть телевизоры, — предположила Кара. — У них хренова куча телевизоров, стереосистем, видеомагнитофонов. Одежды полно. По здоровенному чертову телевизору в каждой комнате. Во всех до единой.

— Дрянь, — заключил Томми. — Что мы будем делать с этой херней? — И он вскочил на ноги и заходил по комнате. На развороте Аманде была видна его обувь. Дорогие кроссовки «Найки».

— Мне бы одежда не помешала.

— Так забирай! — рявкнул он. — Мне-то, блядь, какая разница?

— Поехали, Томми. Если тут всего восемьдесят шесть долларов, значит, больше нет ничего.

Мужчина не перестал расхаживать.

— Я хочу уехать, Томми, — сказала женщина. — Мне тут уже надоело. И ты мне надоел.

Мужские шаги сместились на другую сторону комнаты — и прочь по коридору. Женщина осталась сидеть на тахте. Закурила сигарету.

Вдруг из глубины дома донесся чпок. Громче этого звука Аманда никогда ничего не слышала.

— Томми! — завизжала женщина. Она соскочила с тахты и выбежала из комнаты.

Аманда вообразила вспышку. Вообразила короткий взрыв света и на этом всё. Остальное было невообразимо.

Женщина продолжала вопить имя Томми, затем:

— О боже мой! Томми! Адский исусе, что ты натворил! Ты совсем свихнулся! Нет, Томми, не надо, пожалуйста — нет. — Затем — яростный звук второго чпока. — Ой бля, ох боже мой, ты же не так говорил. Ты вообще про это не говорил. Ох блядь, ох блядь, ох блядь.

Голос мужчины был тих, замечательно спокоен.

— Я хочу, чтоб ты одного сделала.

— Нет, я не могу, нет, прошу тебя, не заставляй меня, Томми. — Судя по звуку, она плакала.

— Прекрати немедленно, — произнес мужчина. — Расстегни мне штаны.

— Что?

— Штаны расстегивай. Ну?

— Пожалуйста Томми не заставляй меня.

— Рукой пощупай.

— Я не хочу…

— Щупай!

— Влажный. Ты влажный.

— Да. Я хочу, чтоб ты получила свою долю этого переживания. Хочу, чтоб ты почувствовала то же, что и я, узнала то, что знаю я. Это важно. Я хочу, чтоб ты это мне сделала.

— Но я не могу о боже мой я не могу этого Томми не надо не надо.

— Перестань сейчас же, прекрати и подумай. Я бы стал просить тебя сделать что-то, если бы не считал, что ты это можешь?

— Нет, но…

— Я здесь, я с тобой на каждом шагу этого пути. Мы команда, и после сегодняшнего вечера ни одна пара не никогда не будет ближе друг дружке.

— Я не знаю, я не…

И голоса их удалились, когда они ушли по коридору к другой комнате.

Аманда была жива, она до сих пор была жива, и то была жизнь — знать это. Она могла слышать, как в тесные стены ее груди пинается сердце. Могла чувствовать в ноздрях, как наружу и обратно носится ветер ее дыхания. Она могла видеть мышку в ужасе, какой стал ее ум, — та бегала круг за кругом, отыскивая выход. Раздался звук третьего чпока, и шаги направились по коридору назад, а из динамиков бредово продолжал играть гамелан, теперь в этом нестройном шуме не было ничего приятного или безмятежного, его бронзовые причуды сводили чувство по ступеням комнаты смеха в беспорядочность преисподней. Смерть — событие неестественное. Ее можно вызывать лишь колдовством или насилием… Всегда было внушительным успехом — признавать, что тебе лично, как телу, как сознанию, однажды настанет конец, немыслимо осознавать, что день тот может быть этим. Но пока что, в этот вот конкретный бубенцовый миг сейчас, Аманда была жива, и все оставалось возможным, она могла видеть, она могла слышать, она могла ощущать надвигающееся онемение рук и ног в путах, под нею — скальная неопровержимость пола, настоятельный напор его совершеннейшей инаковости, и она могла претерпеть во всей его резкой одновременности безумие сознания, целые миры вспыхивали и пропадали искрами в пустоте; красота, ужас, картонные категории, скрывающие всеохватное то, что сейчас к ней подступало, хотя было даже время задуматься — особенно нелюбознательно — после того, как приехала и уехала полиция, и судмедэксперт навсегда снял с ее губ монтажную ленту, возникнет ли ее отбывающая душа из куколки ее рта в облике редкого финифтяного насекомого — или же как сказочная птица на радужных крыльях?

Восемь Это не выход

Без рубашки и вздернув одно бедро, мужчина в праздном одиночестве опирался на перила, пристально глядя в море, на тот край, где прекращался мир, а чистая простыня неба слабо измарана небрежным мазком угля, что, казалось, намекал: где-то за горизонтом — пожар на воде. Затем дым, если то был он, попросту исчез, как и не было его никогда, не оставив по себе ничего, на что можно было бы глядеть, кроме опостылевшего повтора то же самого моря, безрадостной блажи волн в нескончаемых скрутках и гладях вдоль по опустевшему пляжу. Стоял декабрь, хоть и тепло не по сезону, воздух струился яркими поверхностями, изломанный в куски, постоянный сухой ливень чистого света. День казался декорацией, установленной в миниатюре внутри хрустального украшения. За мужчиной широко открытой стояла скользящая стеклянная дверь, на тихоокеанском бризе непрерывно хлопала тонкая белая занавеска. Разламывались волны. Мужчина не двигался.