С закрытыми глазами, или Неповиновение

– Э-э, – продолжил голосом недовольным, как о чём-то неприятном, – нельзя вмешиваться в дела другой канцелярии.

И ни слова о его родном Президенте его родного государства. Хотя бы для приличия, что он окажется чист.

– А что вы скажете о Генеральном прокуроре? Вы ему доверяете?

Ещё до окончания вопроса уже рокотал голос министра в нетерпении говорить о приятном.

– На тысячу процентов! – захлёбывался министр в страшном восторге.

«Да здравствует Сталин!» – захлёбывались в таком же страшном восторге волочимые в расстрельные подвалы.

Генеральный прокурор и на его счёт решит.

И на счёт ещё многих решит. Очередь длинная к нему в трепетном ожидании.

Ведь отброшенный от кормушки почти как выброшенный из расстрельного подвала.

Поэтому никто из длинной очереди не позволит себе моего удовольствия кричать в чекистскую рожу: бандит! убийца!

Ведь где это видано, чтобы прокурор звонил о закрытии дела?!

Мы с ним вместе ходим по бабам?!

Нее!

Это чтобы я слышал меж слов: ты, гадина, не понимаешь по-хорошему?

Чтобы мне в той кэгэбэшне звонил прокурор?!

А!!

А здесь это можно – как еврей еврею?

Да я ему горло перегрызу, если мои зубы вместе с рукой будут первые.

Прокурору было мало, что я назвал его бандитом и убийцей по телефону, и меня пригласили в полицию, чтобы записать не на плёнку, а на бумагу. А мне всегда мало. Мог не идти, мог не говорить, мог не подписывать. Но упустить такую возможность? Чем больше делается шагов – тем заметнее товарища кэгэбэ по походке. Летел к ним. Ради нескольких этих строчек.

Сидел перед гойкой с еврейской фамилией. Наслаждался суровой правдой моих книг. Разве только ради этого не стоило придти?!

– Как в той кэгэбэшне! – делился с ней радостью видеть, как строчат – шьёт дело.

– Есть разница, – строчила и цедила сквозь зубы, – здесь можно говорить.

И я наслаждался свободой говорить о моём желании, которым горжусь, убивать чекистов мечом, огнём, удушьем, камнем – четырьмя смертями для них из Торы.

Всё-то, конечно, на счёт министра уже решено, как и на счёт всей очереди. От министра и от всей очереди требуется только одно – бояться.

Но кого?

Министр даёт взятку.

Обычно при взятке говорят, что доверяют на сто один процент, где сто процентов – обычная плата, а один процент – серьёзная взятка.

Но доверять на тысячу процентов!

Кому ещё восемьсот девяносто девять процентов?

Какому-то назначенцу? Э-э, нет. Его не боятся. Он сам боится, как все.

Какой-то назначенец решает, закрыть дело премьера или не закрыть. То есть решает, кому быть премьером и, значит, куда повернуть государство?

Или какой-то «верховный» суд – коллективный назначенец решает, кого записать в евреи и, значит, быть еврейскому государству или не быть?

Вот это страшно.

А взятка – под этот страх.

Значит, если боится – он свой.

А кто не боится – тот враг.

Назначенца генерального прокурора или «верховный» суд, да любого назначенца, насаживают на торчащий кончик щупальца кэгэбэшного спрута.

Любой подойдёт, только чтобы боялся – тогда это свой.

Свой знает, что нужно. В помощь ему кэгэбэшные телевизор, радио, газета. Их тоже насаживают на кончики щупалец кэгэбэшного спрута. Среди них все только свои – боятся.

И больше всех боится тот, кто забирается выше всех.

За высшее место высшая мера – расстрел.

За место пониже – долгое расследование чего-нибудь пониже, куда подставляется хорошенькая своя.

Страх управляет кэгэбэшней.

Но не боится певец земли еврейской.

Рукописи не сгорают.

Конечно, горят, но не сгорают.

Хороший игрок хранит домашнюю заготовку до конца. Поэтому, в ответ на смешную домашнюю заготовку товарища кэгэбэ, только рядовой записанный ход из моего закутка: «"Атакой Бабеля" не по чекистам и назначенцам кэгэбэ – смерть кэгэбэшне!»

Между человеком той кэгэбэшни и евреем своей кэгэбэшни есть разница.

Тот пустил слезу, когда случился обвал, заспешил из эмиграции противостоять обвалу, бил себя в грудь за свою ошибку бороться против. К власти пришли новые те же. Кэгэбэ остался. А ему было обидно за державу в обвале.

Еврей в «своей» кэгэбэшне хочет обвала, потому что Б-г так жить не велел, когда еврея убивают не от Его имени, а от имени кэгэбэшни.

Грядёт обвал!

Даже если не убивают, а ногами бьют по яйцам, чтобы поймать на плёнку взмах руки в обороне.

Даже если не бьют по яйцам, а рукой в спину тычут, чтобы поймать на плёнку лицо в обороте сердитом.

Даже если не тычут, а шьют дело.

Даже если не шьют, а пачкают имя.

Даже если не пачкают, а подбрасывают слушок.

Даже если не подбрасывают, а стряпают заготовочку на будущее.

Значит, убили многие тысячи.

Грядёт обвал!

Твой ход, товарищ кэгэбэ.

Рассказ 20

Теперь, перед домашней заготовкой, надо расслабиться любимым театром.

Ещё живы люди, которые слышали, как длинноногая Джемма – помощница молодящегося Юткевича, кричала в тёмном зале студенческого театра во время прогона: «Бабель! Где занавес?» или «Бабель! Свет!» Или, когда я присаживался насладиться любимым театром, шептала на весь зал – для историков театра – мне на ухо: «Бабель, у тебя отец стекольщик?» Поэтому про театр у меня всегда есть что рассказать.