Саалама, руси

Малика нервно разливала по чашкам чай. Стояла ночь. После занятий она еще и отработала смену в лаборатории и пришла домой затемно. Но бросить работу было нельзя — с деньгами туго. Все сбережения ушли на похороны: место, памятник, ограда.

— Его преподаватель сегодня выгнал.

— За что? — Рафиз валялся на кухонном уголке и лениво листал журнал.

— Не знаю, — девушка с сомнением повела плечами. — Мне кажется, он пришел на занятия под наркотиками, и Талищев это заметил.

Парень уничижительно хмыкнул:

— А чего там замечать? Это же видно.

— А я вот не вижу! — Малика раздраженно брякнула чайник обратно на плиту. — Он все время странный. Я уже не отличаю, когда больше, когда меньше. Он со мной не разговаривает. И я не знаю, что делать.

Рафиз бросил журнал и уселся, придвигая к себе чашку:

— Малика, ну сколько можно?! Успокойся ты уже. Что ты можешь сделать?

Девушка тоже села за стол, но к чаю не притронулась, напряженно глядя в пустоту:

— Не знаю. Может, клинику найти какую-то. Я уже все объявления перебрала.

— И что? — парень развернул фантик и сунул в рот конфету. — Ты думаешь, он лечиться захочет? — он с шумом хлебнул, и Малика взорвалась:

— Не знаю! Но что-то же нужно делать!

14

28 февраля 2010 года. Воскресенье. Москва. 15:10.

В квартире было душно до тошноты: топили нещадно. Кроме того, тут велось настоящее производство. Трое парней в засаленных майках что-то терли, мешали, морозили, разводили. Андрей старался не приглядываться. На полу стояли две канистры, судя по едкому вызывающему тошноту запаху — с бензином. Грязь на полу лежала таким слоем, что невозможно было определить линолеум там или кавролин, зато кругом стояли бутылки моющих средств.

Здесь жил какой-то Аминкин приятель, но его то ли не было дома, то ли он вот-вот должен был подойти, Гадетский не понял. В общем, уходить девчонка не собиралась, зависнув в комнате с торчками и что-то матерно обсуждая. Она обещала, что здесь можно найти дешевле. Последнее время с деньгами стало совсем швах. Парень выкручивался, как мог: занимал, перезанимал, но дальше было уже не у кого — того, что переводил отец, им хватало недели на две. А сегодня Андрею позарез нужно было вмазаться, иначе к ночи его начнет страшно ломать.

В углу на продавленной до пола тахте в майке и несвежих трусах спала тощая девица. В вырезе проглядывала вислая грудь, как паутиной, покрытая растяжками. Ее синеватые ноги были сплошь в язвах от инъекций.

Смрад в квартире был страшный. Парень сунулся было в кухню, но там дым стоял еще гуще. Два варщика, уткнувшись друг в друга лбами, месили что-то на столе, разливалась йодно-уксусная вонь с примесью душка медикаментов. Пол был усыпан опустошенными блистерами. Еще один торчок спал прямо там, под раковиной, пристроив голову на вывороченную из стены трубу и ссучив тонкие кривые ноги. Руку он засунул куда-то себе в пах.

Андрей послонялся по квартире еще пару минут, а потом вышел на балкон. Правда, там он тоже оказался не один: у перил стоял щуплый, неопределенного возраста парень в спортивном костюме и дырявых домашних шлепанцах.

— Ууу, бля, холодно, — торчок щербато улыбнулся и, вытянув слюнявые губы, сплюнул на улицу: — О, пошла ебаная бабка, — он по пояс перегнулся через перила и заорал во всю глотку: — Ебал я твою мать! Я те дверь спалю, старая бля…

Наркоман орал, старуха, не оставаясь в накладе, бесстрашно отвечала, размахивая палкой. Гадетский шагнул назад и больно ткнулся в крошащийся бетонный угол.

— Слушай, а этот балкон не отвалится?

Квартира была в таком состоянии, что зайти противно. Такая же, как у Аминки, старая «хрущевка», только вконец убитая. Она принадлежала кому-то из этих наркоманов, так что соседи, кроме как пожаловаться участковому, сделать с притоном ничего не могли.

— В пизду, бля, упадем, бля, на эту старую суку, бля! — парень заржал и сплюнул на улицу, целясь в бабку. — Ну че, вставим за знакомство? — он провожал старуху взглядом, пока та не свернула за угол, а потом толкнул Андрея в плечо, уже доставая из кармана пакет.

Гадетский оглянулся: сквозь грязные занавески комната плохо просматривалась, но Аминка зависла там надолго. Парень кивнул, в предвкушении глядя в руки наркоману. Только в последние два месяца он окончательно понял, что такое колоться. Ломало его нещадно. Стоило задержаться с дозой на каких-то полчаса, и его уже выворачивало наизнанку. Отходы[1] были жуткие. Организм жаждал наркотика жадно, требовательно, с жесточайшим абстинентным синдромом. А в ломке Гадетского начинало страшно, до сгустков желчи, рвать.

Торчок глумливо улыбнулся, и Андрей невольно застыл, разглядывая его гнилые зубы, идущие во рту через один.

— Давно торчишь? — парень спрашивал, сжимая губами шприц, а руками уже готовил себе вену. Колол он в ступню.

— Полгода.

— Ууу, новичок, — наркоман ухмыльнулся, снова выставив гнилые зубы. На пару секунд заткнулся, сноровисто вкатывая дозу, а потом закатил глаза и весь передернулся, ловя колики. — Ууу, кайф, — он пыхнул на морозе и, сам себе кивая, спросил: — Крокодил пробовал?