Сабля князя Пожарского

Если рассказать, как она очертя голову кинулась вслед за любимым в самое пекло Смуты, — поймут ли? Нет! Если рассказать, как хоронила своего Никиту, как брела в Вологду к дочкам, думая лишь об одном: как спасти того, кто во чреве, — уж точно не поймут! Никого они во чреве не носили, никто им не остался единой памятью о любви.

Муж приносил домой какие-то новости, да кто его слушать станет, когда дитя болеет?! Когда всю ночь сыночка на руках носишь и баюкаешь? Муж поминал князя Пожарского, да до того ли было?

Остается только молчать.

— Никишка, мы сейчас станем разматывать клубочек, — сказал Ластуха. — Хватит реветь, ты не девка. Ермолай Степанович, ты по этой части опытнее моего, ты начинай!

Смирной даже несколько приосанился.

— Никитушка, я уже многое знаю, — сказал он миролюбиво. — Знаю, что матушка твоя повадилась в гости к Марье Вострой, а ты, пока бабы беседой тешились, играл с соседскими парнишками. По годам к тебе ближе всего был Матюшка, пасынок Осипа Норейки. Потом, когда тебя взяли на княжий двор, он тебя тут отыскал?

— Да… — прошептал Никишка.

— Свистом знак подавал из переулка?

— Да…

— Он приходил, всякие заедки тебе приносил, ты тайно к нему в переулок выскакивал в свайку поиграть?

— Да…

— И кабы сейчас тебе тот Матюшка попался — что бы ты с ним сделал? — с неожиданной злостью громко спросил Смирной.

— Я?..

— Что бы ты сделал с человеком, из-за которого в такую беду попал? Убил бы? Своими руками?..

Никишка снова разревелся.

— И точно, что дура-баба дочку себе растила, — сказал Чекмай. — Чуял я, что его надобно забирать, да не знал, что мы с этим опоздали.

— И вырастила — легкую добычу для любого лиходея. Ох, бабы, бабы! — воскликнул Мамлей.

— Никитушка, ведь тебя Норейка уговорил саблю вынести? Обещал — будет великий переполох, а на тебя и не подумают? — продолжал допрос Смирной. — Вытри сопли и отвечай.

Но сопли дитяти вытерла подолом рубахи Авдотья.

— Вишь ты! И этому не научила! — прямо восхитился Бусурман.

— Беда… — согласился Ластуха. — Ермолай Степанович, ты продолжай, продолжай. А ты, Чекмаюшко, не горюй — ты того знать не мог. Я вот — должен был догадаться…

Он вздохнул.

Спрашивать его не стали — он уже как-то кратко сказал, что потерял в Смуту жену и детей, и более вопросов ему не задавали.

— Ермолай Степанович, спроси, что ему Норейка обещал, — попросил Чекмай. — Тебя он, вишь, слушает.

— Да и так ясно, что обещал. Что заберет его с княжьего двора к себе и что никто его не сыщет, — печально ответил Смирной. — А сам уже тогда знал, что в живых его не оставит. У всякого человека, уж не знаю, в душе ли, в голове ли, есть то устройство, которым думают. А у Никишки оно еще только расти начинает. Для чего ему раньше было думать? Матушке дай волю — она бы и до двадцати лет его в бессмысленных младенцах держала, а ему то в радость… Вот он и не подумал, что обещаньице-то — лживое… Ему — лишь бы матушке и Чекмаю с Гаврилой сделать наперекор, а там — хоть трава не расти. Никитушка! Ведь тебя дядька Осип ножом пырнул? Ты ему — княжью сабельку с самоцветами, а он тебя за то — ножичком?

Никишка кивнул.

— И боязно было признаться? Думал — обойдется? И потому ты молчал?

— Какой дядька Осип? — вдруг спросила Авдотья.

— Да сказано уж было. Марьи Вострой сосед, к которому твой сынок повадился на двор бегать. Там, вишь, большие лежачие качели, — охотно отвечал Смирной. — Матюшка ему пасынок. Авдотьюшка, не дури! Ты сейчас побежишь с поварским ножом искать того Норейку — а его уж и на свете нет. Ну, что, моточек размотан, когда князь из приказа вернется — ты, Чекмай ему доложишь. Пошли, братцы-товарищи.

— А как же княжна?.. — спросил Гаврила.

— Ничего, и до княжны доберемся.

Глава двадцать восьмая

Чекмай вышел на гульбище, постоял, глядя на суету во дворе, направился к крыльцу, медленно спустился. Ему было очень неприятно, что саблю взял Никишка.

Не имея своих детей, к чужим он относился как к слетевшим с небес ангелам, особенно — к детям Глеба и Мити, которых видел не так уж часто. А был бы свой — Чекмай живо бы узнал, на какие необъяснимые шалости и пакости способно невинное дитятко. И вот теперь до него эта простая истина понемногу стала доходить.

На гульбище пришел Ластуха.

— Надо ж, как все обернулось, — сказал он. — Что, поведешь Смирного в узилище?

— Поведу. Заслужил…

— Что заслужил?

— Правду о дочке покойной знать.

— Тяжко ему это будет.

— Тяжко… А потом, может, и полегчает.

Пришли на гульбище Павлик и Смирной. И только началась беседа о том, как трудно растить сыновей, как за Чекмаем пришли — звать к княгине.

Прасковья Варфоломеевна ждала, работая рубаху для мужа, и во все время беседы, почти не глядя, шила. Шов выходил ровненький. В доме хватало женщин, чтобы усадить их за работу, но княгиня хотела быть хорошей женой — а хорошая жена сама мужу рубахи шьет, на Торг за ними не посылает.

— Садись, — выслав комнатных женщин, она указала на лавку.