Сабля князя Пожарского

— Вот то-то и оно! — отвечал Винник. — То, что старуха привела девицу к княгине Пожарской, — ловко придумано. Этим словно бы подтверждается, что княжна — не самозванка. А как там на самом деле — одному Богу ведомо.

— Ты бы мог проверить, точно ли эта девица несколько лет жила при старой княгине? — спросил Смирной.

— Могу узнать, точно ли при ней жила девица, именуемая внучкой. А та или не та — судить не берусь. А теперь слушайте. Человек, назвавшийся Данилой Зотовым, может статься, и не Данила, а каким-то образом заполучил бумаги, что хранились у Данилы Зотова. Может, унаследовал. Дело в том, что у него при пожаре личико обгорело. Чудом уцелел и стал страшен, как смертный грех. А удача моя такова, что он неподалеку от моего дворишка поселился, и я его приметил — такую страхолюдную рожу не каждый день встретишь. Живу я при младшем брате с его семейством, мне это теперь удобно. У брата — жена, у жены — младшие сестры, которых пришлось в дом взять — родителей Смута погубила. Девки на выданье, приданого нет, и молодцам кажется, будто такая девка на все готова, стоит ей пообещать, что под венец поведешь. И есть один такой, неотвязный, и мы с братом боимся — как бы ночью в светлицу не залез. Потому поочередно ходим по ночам вокруг двора караулом, с дубинками. И я видел недавно, как к этому Зотову ночью немолодая женка приходила. И брат ее видел. И тут вот что получается…

— Сказывай!

— Ежели Зотов — вовсе не Зотов, а знает повадки настоящего Зотова и прикидывается, тогда ему нужно подтверждение, что он — точно брат старого князя, и для того ему мамка княжны будет полезна. А точно ли эта мамка привела к княгине Пожарской княжну Вассу — неведомо, и я постараюсь это узнать. Нашему страхолюдному старцу ведь все равно, подлинная княжна или не подлинная, только бы мамка, которую многие знают, за него всенародно поручилась. И то, что они встречаются ночью, тайно, как раз и есть знак, что в этом дельце не все ладно.

— Савелий правильно рассуждает, — подтвердил Смирной. — Из тех, кто знал Данилу Зотова при царе Борисе, многие погибли или своей смертью померли, лет-то два десятка прошло.

— Эк оно как… — сказал озадаченный Чекмай. — И ведь сам я, своими руками, девицу от иродов освободил… А кого освободил — неведомо…

— Я докопаюсь. Сыщу тех, кто знал ее родителей, — пообещал Винник.

На том и расстались.

— Ермолай Степанович, ты как — к смертоубийству не готов? — спросил Чекмай. — Ежели готов — то никуда я тебя не поведу, а пойдем обратно на княжий двор.

— Я сдержусь, — отвечал старый подьячий.

Тюремные избы у Варварских ворот были переполнены. Адась Руцкий лежал в дальнем углу на лавке; чтобы попасть к нему, пришлось перешагивать через узников, сидящих и лежащих на полу. Зная, что это за народ, Чекмай держал оружие наготове.

— Признал? — прямо спросил Чекмай, указывая на Смирного. — Ермолай Степанович, нагнись-ка, он тебя, кажись не видит.

Раненый был в горячке, но глаза открыл.

— Слабо я бил, — сказал раненому Смирной. — Жаль, не до смерти…

— Чего вам? — тихо спросил Руцкий.

— А ты можешь хоть малость свою участь облегчить. Вспомни-ка девку, что вы то ли втроем, то ли вчетвером в Смуту на Москве со двора свели, натешились — и порешили.

— Мало ли было тех девок…

— Двор на Ильинке, а звали ее — Дунюшка, Авдотья. За нее тебя убивал. Сперва — Пшонку, потом — тебя, — тусклым голосом сказал Смирной. — Кто еще с вами был?

— Двор на Ильинке? Дунька? Какова она была? — спросил Руцкий.

— Ей девятнадцатый годок шел. Росту малого, коса до подколенок, русая, в руку толщиной. Не хотели абы за кого такую красу отдавать, достойного жениха ждали… дождались…

— Дунька… Так мы ж ее пану Ковальскому продали… Она ему полюбилась. А он как чуял, что в Москве оставаться не след, домой поехал и ее с собой увез! За два рубля да за бочонок вина продали, — добавил Руцкий.

— Так она жива?.. — без голоса спросил Смирной.

— Когда я ее с Ковальским видел — была жива. А было — незадолго до большого пожара. Ковальский как чуял, что после того наши… ляхи с литвинами, то есть… что им придется запереться в Кремле, что будет осада, будет голод… Вот ведь нюх был у пана! Успел убежать.

— Так он же, поди, был какой-то панцирной либо гусарской хоругви Гонсевского, как же он мог убежать?

— Нет, он — из тушинских. Там много было разного народа… А этот — домой побежал… ничто его не держало…

— Откуда он родом, тот Ковальский? — спросил Чекмай.

— Из Сандомежа, что ли… Он хвалился, что с Мнишкувной приехал, а потом, когда царя Дмитрия убили и многие из его свиты, кто уцелел, домой побежали, не захотел возвращаться. Думал — коли Мнишкувна венчана на царство, так рано или поздно станет царицей. А не стала… Сказывали, ее в тюремной башне удавили…

— Сандомеж… — повторил Смирной.

— Пошли отсюда! — велел Чекмай. — Дышать нечем. А ты, пан Адам, постарайся помереть своей смертью. Поправишься — будут так допрашивать, что сам на тот свет попросишься. Вот…

Он положил на грудь Руцкому несколько «чешуек».

— Пусть тебе хоть горячего поесть принесут.

— Нельзя мне есть… я такие раны видывал, нельзя…