Сага об исландцах

[1234–1237 гг.] Две полных зимы прожил он там, и часть третьей, весь остаток своих дней. Нездоровье его давно уже было велико, ибо он не мог читать книги уже тогда, когда покинул Мыс, а в последнюю зиму своей жизни и вовсе ослеп. У него была болезнь лица, и на правой скуле повыше глаза развилась язва. Когда он не спал, то подолгу пел или велел читать ему вслух саги о святых мужах по-латыни.

[1236/1237 гг.] В ту зиму, о которой сейчас идет речь, ту самую, когда Стурла выезжал на Песчаники, незадолго до начала поста, с севера, с Пригорков, на Песчаный Берег к Торду прибыл Магнус Краснобай. Он был монах, но ничем не примечательный, и не всему, что он говорил, стоило верить. Магнус утверждал, что епископ Гудмунд прислал его к Торду. Он беседовали, сидя на поперечной скамье, и Торд подозвал своего сына Стурлу, чтобы тот слышал их разговор[658].

Торд спрашивает, какое у него поручение.

А тот говорит, что епископ, мол, посылает Торду дружеское приветствие и свою любовь — и он просил меня передать тебе, чтобы ты не сомневался: этой весной вы еще встретитесь.

— По-моему, это маловероятно, — говорит Торд, — ведь оба мы уже не годимся для дальних странствий[659].

— Тем не менее, он это сказал, — отвечал Магнус.

— А говорил ли он что-нибудь о своих гонителях?

— Про это он кое-что говорил, — отвечает Магнус.

— Что же? — говорит Торд.

— Он сказал, что не пройдет много зим, как его гонители и их потомство наложат друг на друга руки и сами истребят себя, словно волки, — и сказал еще, что расплата будет больше всего там, откуда сейчас идет главный напор.

Много всего прочего наговорил Магнус, но слова эти в саге не записаны[660].

119. Смерть епископа Гудмунда.

[1237 г.] В ту же самую зиму незадолго до великого поста епископ Гудмунд тяжко занемог, но терпел недуг молча. С этим недугом он лежал до самой Мессы Грегориуса [12 марта 1237 г.], а первые признаки болезни проявились посреди постной дюжины[661]. В пятницу епископ велел священнику Йону Глубокоученому помазать его при помощи своих дьяконов и прочих ученых людей, бывших на хуторе. После этого он хотел говорить лишь то, что было настоятельно нужно.

Перед тем, как его помазали, он не отдал почти никаких распоряжений, разве только поделил книги между несколькими из своих клириков. Еще загодя, гораздо ранее, он распорядился положить его в землю в южном приделе церкви, между двумя священниками, которых он сам велел похоронить там; он говорил, что любому человеку положено покоиться в сырой земле.

Так текли часы до дня воскресения, и силы его убывали с каждым часом, так что на второе утро недели стоявшие рядом увидели, что ждать осталось недолго. Так оно и оказалось. И в четвертом часу того же дня он умер на шестом году восьмого десятка своей жизни.

Когда он кончался, Хельги с Торкелем распеленали его и подняли на дощатый настил, и там, на их руках, душа распростилась с телом. И там же, на настиле, они в последний раз поцеловали его, и им было мучительно больно оттого, что они расстаются со своим отцом столь надолго — ибо они с детских лет пользовались его отеческой любовью и лаской[662].

Навряд ли можно было найти в нашей стране, да и за ее пределами, мужа, более почитаемого своими друзьями, чем сей блаженный епископ. Об этом свидетельствуют письма архиепископа Торира[663], или архиепископа Гутторма[664] или достославного конунга Хакона[665], и множества иных важных мужей в Норвегии[666]: все они любили его как брата и обращались к нему за помощью, как к отцу, когда он был в Городе[667].

Тело епископа Гудмунда на ночь поставили в ту же комнату, а в среду украсили и понесли в церковь. Подъехал священник Эйольв с Полей[668] и дал те золотые вещи, которые потом закопали в могилу вместе с епископом. Все видевшие тело дивились на него и говорили, что им никогда не доводилось видеть столь светлых и приятных останков, как эти. Священник Йон[669] пел заупокойную службу, а Кольбейн Холодный Свет[670] был распорядителем похорон и произнес много красивых слов, стоя над могилой[671].

Когда тело нашего владыки епископа Гудмунда понесли в церковь, ее предстоятели велели звонить в колокола, что есть мочи. Зазвонили в два колокола, но церковь сильно задрожала, потому что она была уже ветхая. Тогда священник Йон велел звонить в два других колокола; так и поступили. Тут люди ощутили разницу и увидели, что церковь стала прочнее, чем прежде. После этого Йон велел звонить во все колокола сразу, и это было сделано. И люди, бывшие там, рассказывают, что церковь вообще не дрожала: событие это запечатлелось в памяти. В тот день, когда хоронили епископа, произошли и многие другие памятные вещи, хотя об этом здесь не написано, и те, кто был удручен, приободрились[672].