Сахара и Сахель

Я задремал лишь на рассвете. Но должен ли я признаться в подобном ребячестве? Необычная ночь показалась мне короткой: на меня нахлынули воспоминания, пришли на память места, где побывал, прошедшие годы, которые словно пережил заново. Я не смогу этого описать, поскольку не сделал даже кратких заметок. Видения были мгновенны и быстротечны, но обладали такой яркостью и живостью, что проникали уколами в самое сердце. Они чередовались с той же поспешностью, что и шумы, но, странное дело, в монотонном вое я различал разные ноты и особые тональности, каждая из которых отзывалась в сознании определенным смыслом и точно соответствовала давно забытым образам. Одни воспроизводили знакомую французскую провинцию, другие — конкретный период или приключение в моей жизни, казавшееся навсегда стертым, но нет, притаившееся в уголке памяти; а чаще всего — сельское житье и годы путешествий — время увлеченности сельскими звуками и наибольшей активности. Сколько воспоминаний о стране, распростершейся от Ла-Манша до Средиземноморья, сколько крохотных деревушек с несохранившимися в моей памяти названиями, но ставших этой ночью моим пристанищем на несколько секунд благодаря чудесному механизму звуковых реминисценций.

Свирепые и хриплые завывания, похожие на рык, воскрешали дни пребывания в Африке. Почти всегда я узнавал этот рык, повторяющийся с одной и той же стороны и на неизменном расстоянии через одинаковые интервалы. Я ловил себя на том, что с тревогой ожидаю звука, соответствующего определенному воспоминанию, чтобы лучше проникнуться удовольствием или продлить состояние, прерванное другими звуками.

К утру почти все видения исчезли, но впечатления от них все же сохранились. Под лай одного пса бедуинов я долго вспоминал зимнюю ледяную ночь, проведенную в небольшом дуаре на склоне горного хребта Константины. Это было много лет назад вдали от дорог в суровом горном краю. Я прибыл на место после длительного перехода. В моем распоряжении оставалось всего несколько минут светлого времени, чтобы расчистить площадку для палатки, которую я намеревался установить в центре дуара. К счастью, смешанные с грязью отбросы и мусор сковал ударивший к вечеру морозец. Земля была к тому же усеяна скелетами животных, заколотых на бойне или, что вернее, умерших от голода. Жестокая зима губила их в великом множестве, в мелких дуарах Телля царила ужасающая нищета.

Всю ночь в загоне страдальчески блеяли и покашливали козы и низкорослые овцы, жавшиеся к палаткам. Пронизывающий холод не давал уснуть детям, хныкавшим под кровом бедняков. Женщины убаюкивали их, но им не удавалось отогнать ни холод, ни бессоницу. Воющие собаки метались по дуару. Обеспокоенные огнем моей лампы, они окружили палатку. Я проверил все застежки и хорошенько закрепил колышки. Едва погас свет, кольцо сжалось еще сильнее, до самого утра я слышал, как собаки скребут землю, принюхиваясь, просовывают морды под полотно, и чувствовал дыхание диких зверей. Я не сомкнул глаз всю эту жуткую ночь. На рассвете я покинул дуар и никогда больше туда не возвращался.

Это одно из тысяч посетивших меня воспоминаний. Я записал именно его, потому что оно кратко. Вся история жизни прошла передо мной за несколько часов ночного бдения: в белостенной комнате было довольно светло, прозрачный полусвет таинственным образом составлял мне компанию. К пяти утра лай начал стихать, я задремал.

4 января

Я был уведомлен о вступлении в Новый год только сменой дат. Любой день, скажешь ты, отмечен какой-нибудь годовщиной, которую вполне можно принять за точку отсчета. Но раз уж январская дата овеяна традицией, принята обществом и закрепилась в обыденном сознании, то в пути всегда хорошо иметь с собой календарь. Я вдруг осознал, что время ускользает от всех и каждого, да и от меня самого. Я оказался в стремнине проточных вод, вознесших меня над убаюкивающим забвением последних дней, и родилась мысль о том, что неосторожно позволять месяцам бежать без счета: незаметно струится время, проведенное без пользы. Слова: «Как незаметно промелькнул год!» — плохой признак.

Безмятежное существование под ласковым небом любимого края; нечто независимостью и свободой похожее на жизнь, но утратившее связи с ней; затруднения, обремененность заботами, соперничество, почти все обязанности; отрешенность от самого себя и еще многих вещей — имеет ли все это смысл? В ранней юности целые годы, долгие годы сгорают, и весь оставшийся пепел — увы! — уместится в женском медальоне. Это легковесные годы. Наши же имеют иное измерение, иной вес и должны оставить после себя нечто большее, нежели пепел и благоухание.