Сахара и Сахель

Мавры не любят и почти не держат лошадей, не умеют с ними обращаться. Их хрупкое телосложение не вяжется с тяжелой сбруей арабских скакунов. Чтобы достойно восседать в седле с высокой спинкой и вдеть ноги в турецкие стремена, необходимы кавалерийская форма и военное снаряжение. Мавры носят сандалии из черной кожи, как подобает неторопливым пешеходам, зимой — еще короткие чулки; их никогда не увидишь в сапогах. Волочащиеся шпоры сделали бы невозможной ходьбу. Вечером самые богатые отправляются в свои сады верхом на мулах, сидя боком в широком плоском седле из ткани, как в носилках, они подстегивают смирное животное прутом, но никогда не натягивают повод и не прибегают к помощи каблуков. Еще одна примета, неведомая арабам, славящимся зоркостью неутомимых глаз, многие мавры-старики носят очки. Менялы, переписчики, школьные учителя — одним словом тольба, выводят тростником буквы на небольших квадратиках бумаги. Бумага свободно лежит на ладони левой руки, длинная медная чернильница заткнута за пояс под сердцем, где воины носят кинжал. Чернильница, тростниковый стилет, несколько листов бумаги, да еще ветхий рукописный Коран, который мало кто читает и совсем немногие понимают, — все это напоминает о словесности и разительно отличает мавра от темного и неграмотного араба, совсем не знающего письма. Он курит, мечтает, взирает на мир и беседует на языке жестов. Проводит в тени холодной лазури базаров долгие дни, которые мужчинам этой расы надлежит коротать вне дома. Базар играет роль форума. Он одновременно рабочая комната и общественная площадь, каждый здесь в гостях у соплеменников и в то же время у себя дома.

Кофейни, разнообразные деревья, цветы и птицы. Из-под навесов лавочек разносятся трели соловьев, заключенных в маленькие клетки, сделанные из игл дикобраза. Тут же на козлах сидят плечом к плечу юноши с вышивкой на коленях. У каждого за ухом моточек золотой или шелковой нити. Они чисты, опрятны, руки чуть светлее матового янтаря, шея, ноги и руки обнажены. Куртки окрашены в красиво сочетающиеся цвета, пояса разнообразных — от красного до ярко-розового — оттенков, белые шаровары с тысячей складок, распрямляющихся при сидении. Аристократические манеры как на отдыхе, так и за работой, безграничная томность во взгляде, и последний штрих, завершающий лишенный мужественности портрет, — порой подкрашенные веки и неизменный румянец на щеках. Они курят ароматный табак, а самые сластолюбивые — текрури, т. е. растертые в пыль листья конопли — гашиш, если употребить известный термин. Курильщик наслаждается кейфом. Кейф — это состояние полного блаженства, граничащего с опьянением, причина которого — какой-либо напиток или дурман. Подобный эффект дают шербет и трубка. Злоупотребляя словами, мы часто путаем причины и следствие, и, когда я обращался к торговцам текрури за кейфом, они прекрасно меня понимали.

Пристрастие к гашишу всегда сопровождается необыкновенной любовью к птицам. В Алжире, а особенно в Константине, каждый курильщик гашиша держит соловья. Один Наман не имеет птички, тому причина нужда, а возможно, забвение прелестей жизни. Стоит ли напоминать, что соловей известный гурман; его голос тем чище, а песня тем уверенней, чем лучше корм. Птицу кормят сырым мелко рубленным мясом, приправленным маслом. Питательная пища приводит певца в хорошее расположение духа, восстанавливает дыхание, и льется песня, прославляющая то, что одному богу ведомо!., возможно, лишь удовлетворение сытого желудка. Но звук столь нежен, чувство ритма безупречно, порыв полон страсти, что забываешь о птице и слышишь только музыку. Поразительный певец! Кого только он не прельстил, не опутал сетями очарования с тех пор, когда поселился среди нас свободным или пленником! Разве все красноречие нежной души, все самые тонкие человеческие чувства не переданы его удивительной музыкой? Кажется, будто соловей выражает именно то, что каждый из нас чувствует. Влюбленный находит созвучие ласкам, мученик — горестям, скорбящая мать — отчаянию. «Певчий счастливых ночей!» — сказал о соловье один из самых непостижимых мечтателей нашего века. «Клюв соловья, — воскликнул юный Альбано, — уже стучит в триумфальные врата весны». Одуревший курильщик по-своему вслушивается в бессловесную песню, которая проникает через плотную завесу видений. Понял ли бы он меня, любезный друг, скажи я, что то же пение заставило прослезиться человека по имени Оберманн, в одиночестве оказавшегося на берегу озера, от охватившего его чувства собственной силы и слабости, от сознания того, что не жил по-настоящему?