Сахара и Сахель

— Того, что умер, — ответила Хауа с ноткой грусти, как бы стараясь убедить нас, что она действительно вдова.

— А что ты сделала со вторым супругом? — спросил я.

Она секунду колебалась, побледнела, насколько может побледнеть лицо, никогда не знавшее живых красок, а затем ответила, пристально глядя то на одного, то на другого.

— Я его оставила.

— В конце концов, — заключил Вандель, — ты правильно поступила, если он тебе наскучил.

В тот же вечер Вандель навел справки у Хасана и выяснил, что Хауа действительно овдовела в первом браке и развелась через полгода после заключения второго. Больше Хасан ничего не сказал, и не знаю уж, почему упорно не называл мужчин, один из которых составил состояние, а другой — несчастье Хауа. Хауа — арабская женщина. Она родилась на равнине. Если сведения верпы, ее отец принадлежал к сахарскому племени ариб; оно обосновалось (без законного основания) в Митиджа, рассеялось среди племен и промышляло мародерством до 1834 года, когда администрация объединила всех его представителей, чтобы иметь в их лице помощника Франции. Итак, в жилах Хауа течет и немного крови сахарцев; более желтая кожа, грустный, а порой обжигающий взгляд, удивительные девические формы, которые никогда не будут испорчены обычной для мавританок полнотой, точно соответствуют ее происхождению. Мы полагаем, что супружество сблизило ее с племенем бени хелиль или, что более вероятно, с племенем хаджут.

Впрочем, вышеприведенные разъяснения касаются не нас, а скорее записи акта гражданского состояния, существуй нечто подобное у арабов. С тех пор ни разу не заходила речь о том, что приоткрылось нам случайно. Мы больше не вспоминаем о прошлом Хауа, разве что о разводе, но лишь для того, чтобы знать, что она свободна и ухаживания двух новых друзей никому не внушают подозрений. Шумный первый этаж, особенно когда разражаются ссоры между соседками-еврейками, представляет контраст с тихим вторым этажом, где одиноко живет безмолвная Хауа, занимая галерею с негритянкой Асрой и ее мужем, приходящим лишь на ночь. В любое время дня, исключая часы, отведенные на баню, мы находим ее в темном углу спальни сидящей или лежащей на диване, она подкрашивает глаза, играет зеркальцем, курит из томпака — мадонна, увешанная гирляндами из цветов. Мраморные, прохладные руки, восхитительные глаза с поволокой, неподвижные, будто утомленные смертельной праздной скукой: никого вокруг, ни семьи, ни детей. Она — редкий пример законченной и бесплодной красоты — живет, если это достойно называться жизнью, в ожидании неведомой участи. Сама судьба препятствует счастливому супружеству и лишает ее радости материнства. Чары, исходящие от этой женщины, производят странный эффект: они мимолетны и, полагаю, не проникают в глубину сердца. Она соблазнительна, сама того не желая, не имея намерения обольстить. Мужчины, очарованные ее прелестями, слушают, созерцают, любуются, не испытывая, однако, влечения к предмету поклонения. Она из тех причудливых созданий, которые странно выглядели бы в Европе, где женщина остается женщиной. Очарование, самопроизвольно исходящее от бесполезного и дивного существа, можно сравнить с тончайшим ароматом редкостного и изысканного цветка, взращенного для восточного гинекея и призванного украшать его и наполнять благоуханием в короткий период молодости.

— Вы говорите о цветах, — сказал как-то мой друг Вандель, когда я, как и сегодня, подыскивал сравнение красоте Хауа, — но не можете подобрать подходящего слова. Словами нельзя передать состояние, которому чужды всякие устремления и душевные порывы. Здесь необходимы бесцветные слова, и самое нейтральное будет наилучшим. Я предлагаю вам латинское olet (она благоухает). Добавьте эпитет для выражения прелести душистого флюида и скажите, что от нее исходит приятный аромат. Вот, я полагаю, и все, ну а нас переполняет чувствительность от близости благоухающего экзотического растения. Нам не угрожает никакая опасность, стоит лишь время от времени менять обстановку. Правда, возникают сомнения в человеческой душе.

Голос Хауа — живая музыка (я написал тебе об этом и тот день, когда впервые услышал его), скорее музыка, нежели речь. Ее голос так же легок, как пение птицы. Удовольствие во встречах с Хауа находит тот, кто испытывает слабость к неопределенным мелодиям и в ее щебете слышит шум ветра. Чтобы пробудить ее нежность, мы называем ее «a’ini» (око мое). А она отвечает «habibi» (друг мой) или «ro’ahdiali» (душа моя); трудно представить себе что-нибудь более музыкальное и в то же время бесстрастное: именно так пел бы соловей, заключенный в клетку.