Сахара и Сахель

Мы покинули змалу племянника шейха Эль-Араба, богатого и красивого, как все члены высокого рода Бен Гапа. В дороге где-то на полпути от дуара к селению нас нагнал мчащийся галопом гонец-араб, который потратил на поиски все утро. Он сообщил, что должен вручить нам от коменданта записку и первую полосу газеты. Из записки и газеты с аншлагом «Французская республика» мы узнали неожиданную и очень серьезную, как вам известно, новость. После обеда в саду я внимательно перечел оба листка в кругу людей; ни один из них не говорил на моем языке, но каждый выказывал свойственную арабам чрезмерную подозрительность. Вы знаете, что в этой стране новости разносит ветер; даже пальмы уже беспокойно шелестели листвой. Я сорвал несколько пальмовых ветвей, они оказались покрытыми черной пылью, как бы соответствовали не только месту, но и обстоятельствам; я думал о своих друзьях во Франции. Случайный ружейный выстрел поднял сотни воробьев и горлиц, дремавших в тени дуплистых деревьев, и я помню, что, глядя на вспуганных, стремглав уносящихся птиц, подумал: вместе с ними меня покидает душевный покой. Точная дата политических волнений, неожиданно слившихся с африканской пасторалью, и букет пальмовых ветвей навеки отпечатались в моей памяти — вот все, что осталось от посещения Сиди Окба.

— Милая прогулка, — сказал Вандель, едва ли выслушавший первые десять слов моего рассказа. В сотый раз со времени знакомства прирожденный путешественник осудил художника.

Дождь перестал между четырьмя и пятью часами. Петухи, молчавшие с полуночи, подали голос. В соседнем фондуке забеспокоились животные, завозились на подстилках и — знакомый утренний звук — затыкали мордами в пустые кормушки. Взошла луна, истаявшая до последней четверти: над крышами показался опрокинутый рог, говорят, предвестник грозы, но он был слишком тонок, чтобы озарить ночь, и напоминал сломанное кольцо. Хауа ни разу не пошевелилась: ее туалет был по-прежнему безупречен, не образовалось ни одной лишней складки. Только ожерелья из белых цветов, которые она не снимает ни днем, ни ночью, увяли от тепла сонного тела; даже запах стал едва уловимым. Вид осыпанной любимыми, но умирающими цветами женщины, спящей без сновидений, в глубоком покое, вызвал, не знаю почему, горькие мысли, и я сказал Ванделю:

— Разве не является плохим знаком скорое увядание цветов в корсете женщины?

Вандель вместо ответа указал на восточное небо, где занималась заря.

— Вы правы, — сказал я ему, — день не должен застать нас здесь, пора уходить.

И мы осторожно вышли, словно страшась предстать перед целомудренными очами нарождающегося дня.

III Алжир. Мустафа

Алжир. Мустафа, апрель

Я пишу тебе из Алжира, куда прибыл на негритянский праздник Бобов, который по обычаю отмечается ежегодно в апрельскую пору сбора первого урожая бобов. Почему именно бобов? В чем религиозный смысл праздника? Почему в разгар варварской церемонии жрец закалывает жертвенного быка, украшенного тканью и букетами цветов? Какую роль играют источник, очистительная вода и бычья кровь, кропящая толпу, словно священный дождь? Почему это празднество устраивают в основном женщины и для женщин? Ибо именно женщина распределяет кровь, первая черпает воду из источника, и если мужчины исполняют танцы, то женщины направим ют действо. Во многих книгах приводятся подробные описания ритуала алжирского праздника Бобов, но позволь мне придерживаться в рассказе личных впечатлений.

Моему взору предстала блестящая своеобразная картина, и сегодня меня ни разу не посетила мысль о том, что эта чисто африканская церемония, представляющая собой смешение трагической торжественности и развлекательности, балета и пиршества, может быть чем-то иным, нежели великим зрелищем, созданным воображением жизнерадостного народа для удовлетворения своего тщеславия, нежели возможностью предаться безмерному веселью и неумеренности, вкусить раз в году праздничное великолепие и все дозволенные радости.

Праздник проходит на берегу моря, между полем для маневров и деревушкой Хусейн-Дей[80] вкруг гробницы, спрятавшейся среди кактусов, на площадке, откуда открывается вид на бескрайние морские просторы и на Хамму.

Именно на этой возвышенности — невозможно лучше подобрать место для грандиозного представления — собираются две или три тысячи негритянских зрителей. Разбиваются палатки, устанавливаются импровизированные печи, устраиваются кухни на открытом воздухе — все происходит, как на наших сельских празднествах. Мавры, владельцы кофеен, прибывают с кухонной утварью, и сразу по окончании церемонии начинается угощение — в конечном счете самое важное событие дня. У подножия амфитеатра, расцвеченного платками и флагами, и на самом берегу моря расположились те, на кого возложено проведение церемонии, богомольцы, любопытные европейцы, арабы, желающие все увидеть воочию, и, наконец, несколько сотен негров, полных желания, энергии и решимости танцевать двенадцать часов подряд, что, между прочим, требует нечеловеческих усилий.