Сахара и Сахель

Кому довелось наблюдать негритянок лишь в повседневной жизни, когда они молчаливо торгуют в розницу на углу улицы, облаченные в угрюмые темно-синие одежды, тот не в силах представить, как преображается склонный к бурным радостям народ, принаряженный и оживившийся в предвкушении праздника. Тут возникает живое лицо народа, дарованное ему природой; зной возбуждает, солнце не имеет над ним власти, а лишь будоражит, как ящериц. Странное племя, вызывающее тревожное чувство, словно неумолчно смеющийся сфинкс, полно контрастов и противоречий. Его, свободное в естественном состоянии, насильно переселяют, вынуждают привыкать к новому климату, порабощают, чуть не сказал — да простит меня человечество! — приручают. Этот могучий и покорный народ безропотно терпит оковы, простодушно сносит бремя тяжелой судьбы. Он одновременно прекрасен и безобразен, с ласковым взглядом, хриплым голосом и мягким говором; он жизнерадостен, хотя лицо его похоже на траурный лик ночи, а когда смеется, рот его сводит гримаса античной маски, придающая нечто уродливое даже самому милому человеческому лицу!

Веселье — истинная стихия этих людей. В несколько часов я увидел больше белых зубов и распустившихся цветов губ, чем за целую жизнь в европейском мире, и котором гораздо меньше места философии, нежели у негров. На торжествах были представлены все женские типы, отражающие невероятное разнообразие красоты. Черты некоторых дышали совершенством, а большинство отличалось своеобразием костюмов и манер. Я говорю только о женщинах, мужчины расположились в самой глубине картины. Покрывала обрамляли открытые лица и редко опускались ниже талии. Женщины сбились в аккуратные группки, толпились на склонах, будто в амфитеатре, ни разу не присаживаясь во время всего религиозного праздника. Зрители толпились на каждом возвышении. Обломки старой кирпичной стены служили в утренний час пьедесталом статуям, самым, может быть, прекрасным и молодым на празднике.

Это были высокие девы с сияющими глазами, упругими, словно шлифованный базальт, щеками, причесанные на египетский манер, несмотря на просторные покрывала и фута, каждый мускул этих форм так выделялся, словно их облегали влажные простыни. Они составляли единую линию, стоя лицом к пустынному горизонту; их силуэты очерчивались на голубой глазури моря с резкостью китайской росписи. Четыре или пять девушек были облачены в красное, а одна из них, в центре, стройная, худенькая, гибкая, как речной тростник, очень красивая, и черном тюрбане и пурпурном корсете с серебряной отделкой — в зеленое покрывало. Они или обнимали друг друга за талию, или сплетали кисти прекрасных рук с тонкими запястьями. Гордая посадка головы, высокая грудь; легкий изъян фигуры, вызванный привычкой подолгу сидеть на корточках; поставленные вместе, как у богини Исиды, ступни довершают групповой портрет. Одни женщины распростерлись ничком прямо на траве, прижавшись грудью к земле, словно нежащиеся на солнце зверьки. Другие, чуть в стороне, болтали, третьи были поглощены своим туалетом, прикладывая к щекам цветы акации — придерживаясь парадоксального пристрастия именно к тому, что еще больше чернит кожу.

Безумолчный шепот, подобный птичьему щебету, наполнял воздух легким шумом, усиливал и без того необычное впечатление, которое производила армия темнокожих женщин. Словно веселая утренняя заря застигла племя эфиопских амазонок или гарем сказочного султана. Несказанно красивое полотно; нечаянный союз ваяния и одежд, чистой формы и варварской фантазии ослепителен, но чужд нашему вкусу. Впрочем, сюжет заставляет на время забыть о вкусе. Оставим на сегодня правила, ведь речь идет о картине, вышедшей из повиновения, не имеющей почти ничего общего с искусством. Остережемся споров; давайте наблюдать. Так я и поступил, прогуливаясь среди праздничного люда, рассматривая, примечая детали; зрение стало средоточием жизни, взгляд погрузился без задней мысли и стеснения в водоворот красок.

Я уже говорил, что композиция строилась уступами на огромном и живописном пространстве, заросшем буйными травами, густыми зарослями алоэ и кактусов; а вокруг раскинулась лесистая равнина Хамма; фоном служит с одной стороны тенистый зеленый Сахель, на западе — Алжир, сбегающий к берегу моря; на востоке — склоны кабильских гор; над головой чистое небо и солнце — божество идолопоклонников и истинный король празднества.

Мужчины, одетые в белое, сбились в плотную толпу на песчаном побережье, словно большое стадо, прижавшееся к воде. Танцы грянули к полудню и длились до глубокой ночи. Дьявольская музыка не умолкала ни на минуту, всегда находились охотники сменить измученных музыкантов и танцоров. Тем временем женщины расположились за трапезой.