Саломея. Образ роковой женщины, которой не было

В то же время целью неоконченной «Свадьбы Иродиады» было иносказательно передать присущие художнику поиски поэтического образа для создания совершенного произведения искусства, которое, выразив совершенную Красоту, стало бы воплощением Абсолюта[159]. «Свадьба Иродиады» сконцентрирована на символической передаче момента такого слияния с Абсолютом[160]. Но как может Иродиада быть одновременно и образом самого поэта, и образом его творчества и как «Свадьба Иродиады» способна изобразить духовный путь поэта к Абсолюту?

В «Прежней увертюре» и «Сцене» Малларме создает образ поэта, наделяя присущими ему чертами свою Иродиаду – молодую, прекрасную и странную принцессу, отвергающую внешние реалии и дышащую легко лишь в собственном мире. Это впечатление создается через монологи Иродиады и ее диалоги с Кормилицей, а также посредством контраста между характерами обеих женщин.

Кормилица символизирует идеи прошлого. Ее возраст – намек на неспособность принадлежать к новой эпохе и современному восприятию мира. Она представляет поколение отцов, неспособных понять детей. Но она также и метафора традиционной религии и традиционного искусства, которые Малларме отверг, когда «открыл Ничто, „прокапывая“ стих» («il a trouvé le Néant en creusant le ver»)[161]. Для Кормилицы Иродиада всегда была загадкой, Кормилица не понимала ни своей воспитанницы, ни ее мира[162]. Иродиада, напротив, становится выражением новой религии, открывшейся Малларме, – религии красоты, устремленной к Абсолюту, воплощенной в тайне и создаваемой особым звучанием поэзии. Как и Малларме, Иродиада относится к новому поколению, к новым идеям и новому искусству. Она воплощение новой эпохи и грядущих времен.

В качестве alter ego поэта Иродиада отвечает его философии, изложенной в статье «Поэтические ереси: искусство для всех» («Hérésies artistiques: L’Art pour tous»). В этой статье Малларме, подробно объясняя свое видение искусства, пишет: «Все священное и желающее остаться священным окутано тайной»[163]. Малларме презирает толпу и популярность у нее, поскольку для него истинное искусство не может быть выставлено напоказ перед «непосвященными умами, неспособными на незаинтересованное созерцание его глубочайшего смысла». Его принцесса, уже не доступная уму обычного человека, олицетворяемого Кормилицией, – это сам Малларме, поэт и «поклонник красоты, недоступной вульгарности»[164].

Если в «Прежней увертюре» Малларме изображает Иродиаду предрасположенной к необычному, наделяя ее свойствами поэта, который находится в процессе становления и осознания своей миссии, то во второй части («Сцене») Малларме рисует новый этап творческого процесса, создавая представление о поэте в момент сочинительства, предшествующий рождению стихотворения и его явленности миру.

Интровертность Иродиады, ее стремление жить в одиночестве, презрение к внешнему миру и всему банальному – это черты самого Малларме. Он считает, что для того, чтобы быть творческим и свободным от влияний мира провозвестником и творцом совершенной Красоты, следует избрать одинокий путь самопознания, в известном смысле схожий с нарциссизмом, потому что, лишь когда смотришь в себя, можешь найти необходимые слова для создания образов Прекрасного.

Как и в случае с поэтом, чье творение находится в непрерывном процессе становления, мысль и чувство Иродиады устремлены к горизонтам, исчезающим по мере приближения к ним, ибо полное и окончательное осуществление совершенства невозможно. В земном существовании Абсолют недостижим[165]. Вот почему Красота отождествляется в поэме со Смертью: «Я умереть могла, когда бы Красота / Не означала смерть…»[166].

Таким образом, смерть представляется Идеалом, потусторонним миром, не доступным ничему земному, единственный вместилищем совершенной Красоты. Именно к этому миру стремится Иродиада, а с ней и поэт, и именно этот мир постоянно ускользает от нее[167]. Томас Уильямс отмечает:

Когда Иродиада сказала, что красота – это смерть, она признала, что сохранение совершенного ви́дения красоты предполагает умирание для себя как художника, что роли мистического и творца несовместимы ни в каком абсолютном смысле. Даже в самом безупречном произведении должен оставаться хоть малейший след неудачи[168].

Иродиада принадлежит к «незнаемым векам», вот почему Кормилица в начале «Сцены» говорит ей:

Ты не растерзана? Клянусь, ты стала тенью
Царевны! Время ли бродить по запустенью
Незнаемых веков? Прижмись к моей груди,
Дозволь поцеловать твой перстень…[169]