Саломея. Образ роковой женщины, которой не было

Уайльд начал думать о написании «Саломеи» еще до встречи с Малларме, но, возможно, их личное знакомство ускорило осуществление этого намерения. Может быть, и само создание пьесы, и решение писать ее по-французски – оба обстоятельства относятся уже ко времени их приятельства – явились результатом тайного или подсознательного желания Уайльда превзойти собрата по перу. Работа Малларме над «Иродиадой», в которой он надеялся выразить собственный взгляд на искусство, не составляла секрета. Возможно, Малларме и Уайльд делились друг с другом идеями на этот счет, и Малларме рассказал о своем замысле – viol occulaire, – впрочем, Уайльд мог узнать об этом и от других участников «вторников», с которыми порой вместе обедал и ужинал.

В конце пьесы, используя язык «Песни песней» и говоря о красоте Иоканаана, Саломея подчеркивает важность умения смотреть и видеть то, что может быть прекрасным и станет реальностью, будучи обнаруженным[265]. «Поэт – это тот, кто смотрит», – сказал Андре Жид. Саломея – в какой-то мере поэт, она обладает поэтическим видением мира. Образ Иоанна Крестителя – продукт ее воображения, а значит, – ее произведение. Когда оно не получается таким, каким было задумано, она убивает его, таким образом копируя поступок недовольного собой художника. Конечный результат этой неудачи – гибель Саломеи – наделяет ее судьбой художника, не сумевшего выполнить своей художественной миссии и обреченного на полное прекращение творчества, когда художник – и в какой-то степени Саломея – становится жертвой самого себя.

То, как Саломея понимает проблему истинного ви́дения, а значит, и творческого созидания, замечательно выражено в конце пьесы:

Тело твое было словно колонна из слоновой кости на серебряном основании. Оно было словно сад, где множество голубей и серебряных лилий. Словно серебряная башня, украшенная щитами из слоновой кости. Ничто на свете не могло сравниться с белизной твоего тела. Ничто на свете не могло сравниться с чернотой твоих волос. Ничто в целом свете не могло сравниться с рдением твоих губ. Голос твой был курильница, источавшая странные ароматы, и, когда я смотрела на тебя, я слышала странную музыку! <…> Ну хорошо, Иоканаан, ты узрел своего Бога, но я, я… ты никогда не видел меня. Если бы ты увидел меня, ты полюбил бы меня. Я, я видела тебя, Иоканаан, и я любила тебя. О, как я любила тебя. Я еще люблю тебя, Иоканаан. Я никого не люблю, кроме тебя… Я жажду твоей красоты. <…> А! А! Отчего ты не смотрел на меня, Иоканаан? Если бы ты посмотрел на меня, ты полюбил бы меня. Я прекрасно знаю, что ты полюбил бы меня, а тайна Любви больше, чем тайна Смерти[266].

В поэме Малларме взгляд Иоанна воспринимается Иродиадой/Саломеей как визуальное изнасилование. На более символическом уровне тот же взгляд Иоанна и их с Иродиадой обмен репликами играют роль инициации в мир Абсолюта[267]. В пьесе Уайльда способность смотреть и видеть тоже связана с Красотой и посвящением в нее. Если Саломея – воплощение эстетической красоты, а Иоанн – красоты этической, то их союз – это свершение высшей Красоты. Однако в пьесе эстетическая красота – Саломея – отвергается этической – Иоанном, чья мораль отрицает возможность подобной целостности. Отказ Иоанна смотреть и его неспособность видеть приводят к несвершению высшей Красоты и к инверсии инициации, каковой является смерть разъединенных ее частей. Таким образом, для Уайльда совершенная Красота, символизирующая для него искусство, должна соединять в себе и эстетику, и этику – без этого единства она неполна и нежизнеспособна.

Уайльд не читал последней версии (триптиха) «Иродиады» Малларме («Прежней увертюры», «Сцены» и «Гимна Иоканаана») – она была опубликована через много лет после смерти обоих писателей. Но Малларме прочитал «Саломею» Уайльда и, как мы видели выше, очень высоко оценил ее. Не могло ли быть так, что использование Уайльдом смотрения и ви́дения в «Саломее» помогло Малларме сформулировать собственное отношение к пониманию Красоты? Не является ли «Иродиада» Малларме своего рода данью почтения Оскару Уайльду?