Саломея. Образ роковой женщины, которой не было

«Концовка» – это финальная сцена, в которой мертвую, обнаженную Саломею держат двое: некто в костюме Пьеро (символизирующем театр) и голый дьявол, – чтобы положить ее в гроб. Здесь мы наблюдаем игру множества возможных трактовок. Не мог ли Бёрдслей насмешливо подразумевать, что пьеса Уайльда по своему провокационному духу подобна средневековым представлениям, исполнявшимся бродячими актерами и циркачами на соборных площадях и воспринимавшимся церковью как злостное продолжение языческих традиций? Не имеет ли он в виду, что в «Саломее» Уайльда можно видеть одно из таких сомнительных, провокационных зрелищ? И не кажется ли ему, что общество ассоциирует дерзкие театральные постановки с пороком, поскольку восприятие театра в этом качестве было традиционным для церкви? Саломея, на этом изображении находящаяся в руках дьявола, в качестве символа зла демонстрирует однозначно греховную природу театра. Более того, подчеркивается связь между ней – грешной дочерью Евы, искусительницей и соблазнительницей – и театральными подмостками, на которых разыгрывается ее история. Да и задача театра, как и цель Саломеи, состоит в обольщении публики. На этом рисунке феминизированная Саломея уже не андрогинная фигура – она превратилась в женщину лишь в смерти, когда стала абсолютным достоянием дьявола, кладущего ее в гроб и готового слиться с нею.

Хотя у Уайльда с Бёрдслеем были сложные отношения, он отдал дань таланту художника, его воображению и рисункам к «Саломее»: в записке к актрисе Патрик Кэмпбелл, которую Бёрдслей хотел нарисовать, а Уайльд обещал художнику устроить это, он писал:

Мистер Обри Бёрдслей, совершенно замечательный и прекрасный молодой художник и, как и все художники, большой поклонник вашего изумительного и чарующего искусства, говорит, что должен однажды иметь честь быть представленным вам, если вы не будете возражать. Поэтому, с вашего милостивого разрешения, я зайду после III действия вместе с ним, и вы весьма порадуете и почтите его, если позволите ему высказать свое восхищение вами. Он только что проиллюстрировал мою пьесу «Саломея», и у него есть экземпляр edition de luxe, который он мечтает возложить к вашим ногам. Рисунки его весьма прекрасны[275].

Рисунки Бёрдслея передают дух «Саломеи» Уайльда так, как, возможно, того хотел сам Уайльд и как понимал его Бёрдслей: Саломея – искусительница, не женщина и не мужчина, существо, давно утратившее невинность; андрогинный Иоанн, столь же испорченный, как и Соломея, кажется ее другом, тем, кто сумел бы стать ее любовником, не будь он обезглавлен. При этом и образы Саломеи и Иоанна, и двусмысленность персонажей демонстрируют полное проникновение в суть замысла Уайльда. Все персонажи рисунков, наряду с Иродом, Иродиадой и даже Луной, словно заняты высмеиванием своего творца, его идей и образа жизни. Едкая сатира, стоящая за этими образами, есть, несомненно, месть Бёрдслея Уайльду за покровительственное отношение к себе, которое Бёрдслей почитал оскорбительным и которому он яростно противился и в искусстве, и в жизни.

Опера Рихарда Штрауса «Саломея»

Рихард Штраус увидел драму Уайльда в Берлине в 1902 году, в Кляйн-театре Макса Рейнхардта, с Гертрудой Эйзольдт в главной роли[276]. Пьеса произвела на Штрауса очень сильное впечатление, которое он описал в своих «Воспоминаниях и размышлениях»: «После представления я встретил Генриха Грюнфельда, который сказал мне: „Мой дорогой Штраус, вы точно могли бы сделать из этого оперу“. На что я ответил: „Я уже ее сочиняю“»[277].

Первое представление «драмы в одном действии» было дано в Дрезденской государственной опере 9 декабря 1905 года и получило широкое освещение в прессе. Когда в январе 1907 года, через семь лет после смерти Уайльда, Метрополитен-опера впервые показала «Саломею» Рихарда Штрауса, основанную на пьесе Уайльда, случился такой скандал, что «Саломея» не возвращалась туда до 1934 года. Один из зрителей спектакля 1907 года, американец, врач по профессии, в письме в «Нью-Йорк таймс» так описывал свои ощущения: