Салтыков (Щедрин)

«Русский вестник» выходил два раза в месяц, и вот во второй августовской книжке, 15 августа, за подписью: «Н. Щедрин», появились первые четыре рассказа из «Губернских очерков».

Выбор псевдонима не раз оживлённо обсуждался в щедриноведении и существует, по меньшей мере, четыре версии его происхождения. Но, к счастью, я пишу биографическую повесть, и эти умозрительные версии, не имеющие сколько-нибудь убедительных документальных подтверждений, могу не рассматривать. Куда интереснее другое: это литературное имя настолько срослось с биографией реального Михаила Евграфовича Салтыкова, что, не сумев, к счастью, совсем заменить его родовую фамилию, заметно её потеснило. Во всяком случае, в нашем обиходе, когда мы говорим: «Щедрин», все понимают, о ком идёт речь, – о хрестоматийном писателе, авторе «Истории одного города» и сказок. Но этот Щедрин как раз достояние обыденного сознания, культурный миф, не только не совпадающий, но и сложно соотносящийся с тем Щедриным, который был создан Салтыковым. И рассматривать прежде всего остального следует именно взаимоотношения Михаила Евграфовича с Николаем Ивановичем.

Взаимоотношения это непростые. Например, есть обширная тема «Салтыков-Щедрин и цензура», породившая немало трескучих страниц в щедриноведении, но всё же за долгое время здесь накопился обширный материал. Так вот, простое статистическое его изучение показывает: цензурные гонения произведений Салтыкова трудно сравнить с диоклетиановыми (пользуюсь салтыковским образом). Да, журнал «Отечественные записки» был закрыт (обстоятельства рассмотрим в своём месте). Но как раз сочинения Салтыкова страдали от цензорских ножниц не более, чем сочинения многих его современников. Это плохо, что страдали даже так, но ведь признаки времени почти непреодолимы, а на фоне того, что творила отечественная цензура коммунистического времени, российская цензурная история XIX века выглядит попросту плюшевой.

Однако, помимо общения с цензурой, написанное Салтыковым нередко, если не сказать постоянно, подвергалось серьёзным притеснениям со стороны его самого. И речь не идёт о естественной авторской работе над текстом, об авторской правке. Это явление открылось уже при первопубликациях – журнальной и книжной – «Губернских очерков», а вскоре было отмечено мемуаристами. Так, писатель из круга некрасовско-салтыковских «Отечественных записок» Илья Салов свидетельствует: «Мне неоднократно случалось читать “Губернские очерки” в рукописи, и я отлично помню, что в печати многое из написанного Салтыковым либо совсем выбрасывалось, либо исправлялось, потому что он не стеснялся в выражениях».

Но это довольно поверхностная характеристика. Существо комического гения Салтыкова органически происходит из той стихии народной культуры, которую мы после исследований М. М. Бахтина почти терминологически называем раблезианской. Оно неотъемлемо от того, что Бахтин назвал «телесным низом», от того особого угла зрения, который держит в своём фокусе порождающую, жизнетворную стихию. Например, в сохранившемся беловом автографе начальной редакции первых глав «Очерков» Салтыков аккуратно, карандашом вычеркнул немало фраз и даже фрагментов, само содержание которых не могло стать причиной цензурного недовольства. А вот с позиции осторожного редактора, может быть, самого эстета Каткова эти изъятия вполне объяснимы. Судите сами.

В «Первом рассказе подьячего» выпадает следующая история о холере: «Получаем мы это из губернского города указ, что, мол, так и так, принять бдительные меры. Думали мы долго, какие тут меры брать, и всё не придумали, а насупротив воли начальства идти не осмеливались. “Дураки, говорит, вы все; вот посмотрите, какие я меры приму”. И точно, поехал он на другой день в уезд и взял с собой – что бы вы думали? да нет, не угадаете! взял, сударь, один клистир!!! В какую волость приедет, народ собьёт и говорит:

– Вот, ребята, холера промеж вас ходит, начальство лечить велит; раздевайтесь все.

– Да помилуй, Иван Петрович, – мы как есть всем здоровы.

– Это ты, дура-борода, глупым делом так рассуждаешь, а вот видишь указ!

– Видим, батюшка.

– А вот это видите, православные?

Показывает им клистир.

– А штука эта такая, что начальством самим для вас прислана, и кто даст за лекарство двугривенный, тому будет только кончик, а кто не даст, весь всажу! Поняли?

Мнутся мужики, не надувает ли, мол, лекаришка, да нет, бумагу показывает, и не белую бумагу, а исписанную. Ну, и кончается дело, как всегда. Таким-то манером он все до одной волости изъездил; сколько он тогда денег привёз! да над нами же потом и смеётся!»

Вычеркнуты и реплики о супружестве Ивана Петровича: «Жену свою он не то чтобы любил, а лучше сказать, за сосуд почитал. “Я, говорит, братцы, женился весенним делом, а весной и щепка на щепку лезет, не то что человек!”».