Салтыков (Щедрин)

Ответы поищем в биографии Ольги Сократовны, получившей, как известно, от супруга карт-бланш на абсолютную личную свободу. Так, она весело вспоминала историю с одним из своих возлюбленных: Иван Фёдорович «ловко вёл свои дела, никому и в голову не приходило, что он мой любовник». Но: «канашечка-то (О. С. называла Николая Гавриловича «канашечка» и «лапунишка», свидетельствует Пыпина. – С. Д.) знал: мы с Иваном Фёдоровичем в алькове, а он пишет себе у окна». Просвещённая умница, какой полагал свою жену Чернышевский, могла бы не забывать, что её близорукий – в прямом и переносном смысле слова – муж пишет не «себе», а ради достаточной семейной жизни, зарабатывает, как изначально велено, хлеб в поте лица своего.

И, с другой стороны, как упустить другие мемуарные свидетельства: светская кокетка и модница Елизавета Аполлоновна «очень тщательно переписывала многие рукописи своего сурового мужа, причём только она и разбирала его очень неразборчивый в последние годы почерк». А ведь материальное положение Салтыковых было всегда несравненно лучше, чем у Чернышевских, и скрягами они не были никогда: могли бы нанять переписчика.

Спокойное разглядывание вроде бы известных исторических картинок открывает их особую занимательность. По внешности угрюмый правдоискатель на чиновничьем поприще, Салтыков оказался заботливым отцом семейства, нежно любившим своих детей (признание дочери Елизаветы Михайловны, подтверждающее особую теплоту его писем детям), понимавшим, хотя и не всегда принимавшим женские слабости своей жены… Повторю, супружеские обещания, содержащиеся в письме старшему брату, он полностью выполнил.

Пылкий романтик Чернышевский, несмотря на все свои старания и декларации (прочитайте его «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет моё счастье»), проявил совершенную супружескую несостоятельность. По сути, он выполнил только один пункт своих посулов невесте: и в самом деле оказался в несвободе (впрочем, в России это всегда было не очень сложно: Салтыков поехал в ссылку за якобы крамольные сочинения, Чернышевского отправили в Сибирь по недоказанному обвинению – ничего, кроме глубокого сожаления, это вызвать не может).

Но не только это! В то время как Елизавета Аполлоновна объездила со своим служивым мужем несколько российских губерний, натасканная в идеях эмансипации Ольга Сократовна примеру жён декабристов и просто многих русских жён не последовала. Хотя можно предположить: супруга Чернышевского своим женским чутьём раньше многих почувствовала, что так называемое освобождение женщин, тем более сопряжённое с революционным радикализмом, пагубно, бесплодно, разрушительно, если самой природой женщине назначена такая миссия, которую, без улыбки говорю, никаким мужчинам не осуществить. Мужчины могут лишь обеспечить женщине достойную жизнь, что стремился делать – и делал – Салтыков.

Далее нельзя не задаться вопросом: помогла ли Ольге Сократовне вручённая ей свобода, когда пришла пора после кончины мужа (Салтыков и Чернышевский ушли из жизни в одном и том же 1889 году) обустраивать дела семейные? После смерти своего эксцентричного мужа, на четверть века заживо от неё упрятанного, она следующую четверть века прожила если не в нужде, то в крайней скромности. «Тяжёлые свойства характера О. С.: болезненное самолюбие и гордость, нетерпимость, чёрствость и отсутствие доброго, сердечного отношения к кому-либо обострились к концу её жизни в такой степени, что сделали её совершенно одинокою» (В. А. Пыпина). Уже в восьмидесятилетнем возрасте, пережив старшего своего сына и не ужившись в семье младшего, она оказалась в богадельне, где и скончалась в июле ура-революционного 1918 года.

И вновь другая судьба (ах этот Аполлон: как установили историки, защитник традиции, защитник отцовского права!). Хотя многие считали Елизавету Аполлоновну «пустой» и «глупой» женщиной, «практически она была очень не глупа». Факты показывают, как «рассудительно вела она свои дела и после мужа»: смогла добиться доходности имевшихся средств; с пользой для своих осиротевших, ещё юных детей распоряжалась их долями наследства. Скончалась в 1910 году.

Дело, конечно, не только в разности судеб двух супруг-красавиц, которым, волею судьбы, знаменательно выпало носить отчества лучезарного Феба и афинского мудреца, приговорённого к смерти, между прочим, за поклонение «новым божествам». Дело в тайнах жизнеустройства, которые Салтыков с его огромным практическим опытом понимал много лучше кабинетного публициста Чернышевского. Именно поэтому он, Салтыков, и не позволял своему конфиденту Н. Щедрину увлекаться всякого рода утопиями, в том числе – семейного толка. «Прикладной части» теории он предпочитал «идеал свободного исследования» – вновь цитирую его позднейшее, но представляющееся программным письмо Утину.

Эта приверженность «идеалу свободного исследования» проявится в полной мере в «Господах Головлёвых», но и до того, в «Губернских очерках» этот идеал станет ключевым.

* * *