Салтыков (Щедрин)

Сегодня, когда история супружества Михаила Евграфовича стала историей, мы можем с полной уверенностью сказать, что своё слово он сдержал. Но важны подробности. У биографов Салтыкова советского времени было много мишеней для обозначения неправильного окружения великого сатирика. Две ближайшие – мать и жена. Это само по себе очень любопытно, если не сказать даже – забавно. Поэтому мы так подробно, опираясь только на документы, а не на домыслы и подавно не на художественные произведения Салтыкова, пытаемся разобраться в его взаимоотношениях с Ольгой Михайловной – и сюжет этот далеко ещё не окончен.

Однако сейчас удобный момент подойти поближе и к Елизавете Аполлоновне Салтыковой, своеобразно благословлённой свекровью на супружество с её сыном. «Благословение я ему, надеюсь, наше ты передал, – пишет Ольга Михайловна Дмитрию Евграфовичу, зная, что Михаил вот-вот уедет из Петербурга в Москву жениться. – Как и что у него будет, я не знаю да и отстранить себя желаю, ибо так всё мудрёно делается, непостижимо, что самое лучшее устраниться, он же по вляпанью своему, кажется, одурел и позволяет собой играть, как шутом, своей девочке, которую по всем этим выходкам, равно и ея родителей, я почитаю людьми бесхарактерными и невнимательными к семейству вступающими их в родству без всякой деликатности, даже можно сказать невежества, и мне больно будет, что Миша ошибётся. Я почитаю её девочкой ветреной, избалованной и капризной, ну в сём грехе я не буду отвечать…»

Надо сказать, это эмоциональное прощание матери с женящимся сыном очень радовало тех щедриноведов, которые изо всех сил старались создать образ сурового революционного демократа, изнывающего в супружеских силках пустопорожней кокетки-жены. Они, обычно столь же сурово, как Елизавету Аполлоновну, распатронивающие Ольгу Михайловну, здесь на мгновение забывали о всех её прегрешениях перед историей революционного движения в России и кивали на процитированное письмо как свидетельство материнской прозорливости, изначального понимания ею того, в какое мещанское болото ухнул наш писатель-гражданин.

И всё же не будем искажать наши лица гримасами сострадания, а вновь погрузимся в исторические обстоятельства и факты. Двумя годами ранее свадьбы Салтыкова другой жених решил обратиться к избраннице сердца на страницах своего дневника: «Желаю тебе счастья и делаю и всю мою жизнь буду делать всё, что ты считаешь, что ты сочтёшь нужным для твоего довольства, для твоего счастья». Правда, затем, когда он стал просить у возлюбленной руки, счёл необходимым оговорить: «У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в крепость, Бог знает, на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою…»

А Салтыков, решив жениться и установив себе как мужу программу, напротив, усилил свои попытки во что бы то ни стало вырваться из Вятки, обрести полную свободу. То есть соответствия между словами и предполагаемыми поступками у него куда больше, нежели у жениха второго. И ведь при этом несходстве оба вполне одинаково объяснили причины своего выбора. Михаил, напомню, на вопрос, почему он, человек умственного труда и «широких общественных интересов», женился на Елизавете, а не на её сестре Анне, которая, несомненно, была образованнее, отвечал: «Елизавета была много пригляднее».

Второй жених, которого звали Николаем, признавался в подобном, причём его оговорки лишь подчёркивают неодолимость того «сильного движения нежности» к невесте, о котором он пишет в дневнике многократно: «Если бы она не была так хороша, я не очаровался бы ею, но всё-таки её красота, хотя весьма важная для меня, всё-таки важнее, гораздо важнее для меня качества её сердца и характера, и когда я думаю о блаженстве, которое ожидает меня, конечно, тут является и чувственная сторона этого блаженства, но гораздо сильнее занимает, гораздо более очаровывает меня сердечная сторона её отношений».

«Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» – воскликнул однажды поэт, которого ценили оба жениха. «Не из неё надобно выспрашивать, она сама требует – это решение необходимо при моём характере, который необходимо должен всегда дожидаться, чтобы им управляли, – писал Николай с полным одобрением о своей невесте. – Так и в семействе я должен играть такую роль, какую обыкновенно играет жена, и у меня должна быть жена, которая была бы главою дома».

Салтыков, правда, был куда самостоятельнее, свой характер управляемым извне признать не мог, но всё же современники свидетельствуют: Елизавета Аполлоновна, «при всех своих недостатках (какие ригористы! – С. Д.), была существом весьма добродушным и незлобливым. <…> …Она знала, что сколько бы её Мишель ни ворчал и ни ругался, она в каждом отдельном случае поступит не так, как этого требует грозный Мишель, а так, как решила она, “дура” Лиза. Жизнь семьи в Петербурге шла так, как ей хотелось».