Салтыков (Щедрин)

Вероятно, утверждение такой точки зрения выросло на почве бурной переписки с Ольгой Михайловной. Эти заявления стали знаком согласия с матерью. Тем более что, действительно, Елизавета Аполлоновна, которой едва ли исполнилось семнадцать (точная дата рождения неизвестна, но, вероятнее всего, это август 1838 года), может быть, даже в силу возраста робела вступать в эпистолярный диалог с незнакомыми людьми. Её лёгкий, живой характер описан многими мемуаристами, её трудно назвать жеманницей, зато можно отметить естественность её поведения в разных ситуациях. Во всяком случае, сугубо этикетная переписка явно была ей не по сердцу и не по душе.

С другой стороны, решение Дмитрия Евграфовича не ехать в Москву даже без его объяснений (тем более если они остались в черновике) было вполне понятным. Отсутствие брата Сергея, флотского офицера на Балтике, также не требует отдельных вопросов. Добросердечный брат Илья на свадьбу приехал. Брат Николай, находящийся при маменьке, целиком зависел от её предначертаний – но вот с ними-то как раз в эти недели была сложность у неё самой.

Досточтимые читатели не могли не почувствовать моей расположенности к этой воительнице с её всесокрушающей силой воли и управляющей мощью. Но видно, как сейчас её мотает между желанием устроить бытовой уют женящемуся сыну и стремлением объяснить ему и всем остальным, что Миша действует не по уму. Находясь 23 мая по делам в Твери, Ольга Михайловна отправляет жениху оттуда в Петербург две иконы – «Спасителя Саваофа и Корсунской Божией Матери», – вместе с просьбой к Дмитрию Евграфовичу передать ему «мое и папенькино благословение»: «Прошу тебя и друга Аделиньку (то есть сноху. – С. Д.), замените папеньку и меня. Благословите посылаемыми иконами Мишу и примите их от венца».

Наряду с этим она, продолжая запутывать дело, вдруг заявляет: если свадьба будет назначена на 8 июня, «я бы приехала». Зато на следующий день, 24 мая, пишет: «Во всяком случае день назначенной свадьбы прошу никак не отлагать, ибо я ни в каком случае не ручаюсь за приезд мой и потому вас окончить и без меня». Тем не менее она не едет из Твери в Петербург, где ещё пребывает в раздумьях Михаил (хотя здесь к услугам Ольги Михайловны железная дорога), а возвращается в Спасское. Здесь она узнаёт, что свадьба, как она о том не раз просила, будет в Москве. Но теперь это её не радует, а вызывает очаровательный дискурс: «Как это всё будет у него, кто заменит у него меня и папеньку, кто его благословит, не знаю. В Петербурге я просила тебя с другом Аделинькою. Теперь же уже, конечно, её родители должны и наше родительское место занять, ибо я по расстроенному здоровью и так кружиться из угла в угол решительно не могу». Далее ещё хитроумнее: в Петербург 8 июня она «может быть» приехала бы, «при слабости, хоть на постели сидя, его благословила, и вы бы мне помогли» (!), но в Москве – «с незнакомыми лицами я остатки расстроилась бы». За сим следует вывод: «Я подозреваю, что им совестно ехать в Петербург. Надо бы устроить хоть комнату одну – спальну – дочери, а тут сыграют по-походному, и дело в шляпе».

Короче говоря, в Москву на свадьбу сына Ольга Михайловна не поехала. 7 июня она отправилась… куда, догадайтесь с одного раза – правильно, в Петербург. Думается, это не было безумное решение своевольной барыни, пришедшей в неистовство оттого, что сын так и не разобрался в её противоречащих друг другу указаниях. «Право, мне даже гнусно, а не грустно, такие выходки. Конечно, по крайности своей ошибки он делает, я знаю его честную и добрую душу, не способную ни на что чёрное, но тонкие и горькие обстоятельства его влекут со мною в расчёт». Это замечание Ольги Михайловны в письме 30 мая – насквозь фарисейское, ибо её вклад по переведению обычных бытовых обстоятельств в сферу абсурда очевиден. Она и сама в них запуталась. Вдруг настаивать на свадьбе в Петербурге, причём не ранее 8 июня, она решила, вероятно, по каким-то своим деловым расчётам. Её разъезды в это время подтверждают такое предположение.

Но не будем при звуках свадебных колоколов углубляться в коммерческое, в слишком приземлённое. Отметим лишь следующее: мать, снабжая сына средствами к существованию (после возвращения из Вятки он находился при министерстве без должности и денежного содержания не получал), вместо гонорара в течение нескольких месяцев отнимала у него покой. Зато начальство, то есть Ланской, сделало Михаилу Евграфовичу достойный подарок. 20 июня он был назначен «исправляющим должность чиновника особых поручений VI класса» с жалованьем тысяча двести рублей серебром в год. Очень и очень кстати.

* * *

Ещё в Вятке, решив жениться, Салтыков писал брату Дмитрию: «Не знаю… <…> не будет ли мне тяжело жить вдвоём при моих ограниченных средствах; знаю только, что до бесконечности люблю мою маленькую девочку и что буду день и ночь работать, чтобы сделать её жизнь спокойною».