Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Категоричность суждений и оценок Филатова никогда не перечеркивала надежд. Своим собеседникам (зримым и гипотетическим) он всегда прямо или косвенно предлагал возможность для сомнений. «Те, кто кричит: «Все пропало!» – разумеют в первую очередь себя, – говорил Леонид Алексеевич. – А ты, ты и ты – еще не все. Что пропало? Книжки стояли и стоят на полках. Их пока не жжет никто. А то, что наши дети не будут знать Пушкина, – ужасно, конечно, но это наша точка зрения. Почему бы не предположить, что технократическая генерация, как Атлантида, уйдет и появится новая культура, новые лица, новые имена. Да и сейчас есть ребята толковые и жадные до знаний. В какие это времена все поколение целиком шло в образованщину, в интеллигенцию? Никогда…»

Еще одно расхожее заблуждение не давало ему покоя. «У нас долгое время, еще с дореволюционной поры, был в ходу ложный тезис: бедность – это хорошо. Церковь проповедовала: подавляя плоть, уменьшая запросы, взращивайте духовное начало. Пусть плохо живем, зато мы духовны. Но в нищете никакой духовности быть не может. Да и потом, в свое время церковь была высокодуховна, а ныне она, к сожалению, сама оскудела мозгами, да и святостью… Но дело даже в другом. Особой духовности и на Западе не было никогда, как ее не было и в России. Были индивидуумы, фигуры: Пушкин, Тютчев, Толстой, Гоголь… Но и там было достаточно равнозначных фигур. А чтобы целое поколение удалось, не бывает такого. Другое дело, что благоприятные условия быта и жизни, образование, хорошее здравоохранение все-таки дают свои плюсы, способствуют рождению гениев. Но нищая Россия могла и может родить гения вопреки своей нищете. Тут нет прямой зависимости.

Но в общем – увы, нация деградирует. С русским языком хуже, с образованием… Да еще эта примитивщина и похабщина, которые людям сплошь и рядом навязываются под видом «культуры». В первую очередь, сам народ, конечно, тянется к этому, но и навязывают ему. Порочный круг. Богатые люди оплачивают то, что им самим нравится, то, что они считают культурой, и все эту «культуру» хлебают и спиваются… Сегодня думают не о том, что плохо или что хорошо, а что наказуемо или ненаказуемо. А такой «мелкий» грех, как вранье, – это как бы и не грех».

Не всякий интеллектуал рискнет публично признаться, что, мол, знаний недостает. Но только не Филатов. Он говорил: «Долгое время считал, что я человек вроде бы знающий. Потом, как выяснилось, не знающий, а – нахватанный. В сравнении же с людьми энциклопедически образованными – просто невежественный… Когда же «руки дойдут»?.. Библию взял совсем недавно, хотя вся мировая литература на ней построена. А без знания Библии много ли я понимаю в западной живописи, где действительно многое навеяно библейскими мифами? И, конечно, приходишь в ужас, когда осознаешь, как множится количество непрочитанных книг. А у тебя уже и времени, и жизни не хватает… И мало утешает, что ты не один такой… И хлеб должен быть, и мясо, и колбаса, и рыба, и сыр… Но уже перечисленное такое… как бы унижает перечисляющего. Неужто ни о чем тебе больше не мечтается? Ведь есть еще жизнь духа – такая субстанция, которая не поддается никакому определению. Когда человек творит или когда он отдает, делает добро, он счастлив…»

Будучи неизлечимо больным, Леонид вместе с Ниной все-таки пытались устраивать эдакие «домашние чтения», посиделки в старосветском духе. В доме Филатовых по воскресеньям собирались гости, чинно рассаживались, и Леонид Алексеевич принимался читать с листа свои новые произведения. Нина обносила гостей кофе, угощала мороженым, а муж хмурил брови, топорщил усы, как бы грозно и недовольно шикал на нее, чтобы, дескать, не суетилась без меры, не мешала уважаемым слушателям внимать. Он вообще любил на людях казаться ворчливым главой семейства.

Как правило, сначала он приносил гостям извинения за голос. Но очень скоро голос сам вспоминал – и театральные подмостки, и внимательную напряженность зрителей. Голос обретал отточенность, виртуозность блистательного актера. Едва рука Филатова с прочитанным листком замирала в воздухе, Нинина ладонь мягко подхватывала этот листок, как будто поддерживала мужа под локоть…

Однажды Филатов читал собравшимся свою новую – и весьма пространную – пьесу в стихах. Гости хохотали до слез, а когда «упал занавес», награждали автора бурными аплодисментами. А радушный хозяин, ни в какую не желая отпускать свою замечательную, такую чуткую, с тонким чувством юмора публику, невинно предложил: «Раз уж вам все так понравилось, давайте-ка я прочту вам еще одну пьеску, она небольшая, всего листов двадцать. С хвостиком…» После такого неожиданного предложения подуставшие гости сперва замерли в заметном смущении, но, уяснив, в конце концов, комизм и узнаваемость происходящей мизансцены, разразились гомерическим хохотом и добродушным дружным ревом: «И тут провел!»

Леонид Ярмольник потом недоумевал и даже возмущенно восхищался: «Настолько у него, больного, было больше желания жить, чем у нас, здоровых. И почему все так несправедливо?!.»