Самая подходящая леди (ЛП)

Джорджина непроизвольно взяла Хью за руку.

— Прости. Мне было шесть. Нет, должно быть, семь. Я не совсем ясно помню то лето.

Хью от души, даже радостно улыбнулся.

— Она была самой лучшей мамой, но совсем не следовала приличиям, как ожидалось от графини. Я с ума сходил по лошадям с той поры, как покинул детскую.

— Ничего удивительного, — сказала Джорджина, крепко держа его за руку.

— Обычно она приходила в детскую и забирала меня в конюшни. Даже в то лето я приходил в ее покои, и она рисовала для меня лошадей. Всегда рисовала меня на лошади, прыгающей через препятствие, которое было выше замка, и побеждавшей в скачках… А мой любимый рисунок тот, где я прилип к спине коня, копытами бьющего по луне.

Ей показалось мало держать Хью за руку, поэтому Джорджина совершила то, чего никогда не делала прежде. Она подвинулась к нему поближе, взяла его лицо в ладони и поцеловала. А потом обхватила за шею и крепко-крепко к нему прижалась.

А поскольку это был Хью, то он обратил объятие, которое значило лишь утешение, в нечто совсем иное.

— Погоди, — сказала Джорджина, отодвигаясь спустя несколько минут. Дыхание застряло в горле. — Я хочу…

На сей раз Хью взял ее лицо в ладони.

— Что ты хочешь, Джорджина Соррел? — спросил он настойчиво и жестко, встретив ее взгляд.

Это было уже слишком.

— Я хочу услышать о твоих приключениях с плаванием. О тех, в которых, по твоему мнению, я участвовала, хотя ничего подобного не было.

Игравшая на губах Хью улыбка говорила ей, что он еще вернется к своему вопросу, а сейчас не станет настаивать. Вместо того он сел на траву и потянул Джорджину за руку. Она потеряла равновесие, упала ему на колени и запротестовала:

— Хью, так нельзя делать! Ты не можешь тянуть и таскать меня, и вообще, будто я кобыла с уздечкой.

— Я никогда о тебе так не думал, — возразил он, укладывая ее рядом с собой. Пальцами задел туфельки, потом медленно, самым неприличным образом погладил лодыжку.

— И так не делай! — возмутилась Джорджина, выставив вперед ноги так, чтобы Хью не отвлекал ее своими заигрываниями. — Расскажи мне, куда ты ходил плавать.

— На лошадиный пруд, — прямо сказал он. — Ты, наверно, не помнишь поместье…

— Нет, помню, — прервала она его — Я там была неделю на богоявленский сочельник, если ты помнишь. Лошадиный пруд за конюшнями, и не совсем пруд. Больше похоже на разлившийся ручей, который протекает через ваше поместье.

— Он все еще там, — задумчиво сказал Хью. — Хотя не знал, что ты ходила в конюшни в те праздники.

— Мы уже выяснили, что ты меня не замечал, даже если я и ходила, — сухо напомнила Джорджина.

Поскольку правда была в том, что она неоднократно приходила к конюшням и наблюдала, как Хью выгуливал лошадей, и даже заглянула к новорожденным близнецам-жеребятам, хотя скорее дала бы отрезать себе язык, чем призналась.

— Поэтому ты молила богов отомстить за мою слепоту, — целуя ее в ушко, пошутил Хью.

— Что?

— И боги за тебя отомстили, — продолжил он. — Поскольку отныне всю оставшуюся жизнь я всегда буду знать, где ты, Джорджина, или же не будет мне покоя. И всегда перво-наперво увижу тебя в любой комнате, куда войду. И всегда буду желать найти тебя там.

Она сглотнула и крепко закусила губу. Хью говорил спокойным и ровным тоном, знакомым ей с детства. И не требовал от нее ничего, даже не просил ответить. Он просто…

Утверждал очевидное.

Просто давал ей знать.

— Ты говорил о плавании, — напомнила она, поскольку не знала, что ему ответить.

Хью вздохнул и еще раз чмокнул ее в макушку.

— Обычно я возвращался в сумерках, весь потный после скачки, и кидался в пруд. Тем летом… все стало по-другому. Матушка была при смерти, и врачи все время сновали туда-сюда. Все слуги, вся семья суетились вокруг нее.

— Я знаю, — сказала Джорджина, прислонившись к нему. — Я знаю, что это значит.

— Я запамятовал, что Ричард болел. Конечно же ты знаешь, каково это. — Он убрал со лба локоны и поцеловал ее туда. — Итак, тем летом мне предоставили больше свободы. Сестры — и ты вместе с ними — сидели безвылазно в детской с сонмом нянек. Однако я вырос достаточно, чтобы сбегать от надзора. И сбегал.

— То лето я не помню ясно, — нахмурившись, призналась она. — Мама так близко дружила с твоей матушкой и отцом… конечно же, мы приезжали каждый июль. Как помню, просто лето проходило за летом, время, когда мы тоже могли сбежать от нянь и купать наших кукол в ручье, и играть с тобой, и строить шалаши.

— Я бы сбросил одежду и прыгнул в пруд, — сказал Хью.

— Ну, я никогда этого не делала, — засмеялась Джорджина. — Тогда почему ты думаешь, что я с тобой плавала?

— Потому что так и было.

Она помолчала секунду. Потом раздалось:

— Нет!

— Я не знаю, что бы Каро делала без тебя тем летом. Ты носила в переднике носовой платок.

— Я всегда носила платок, — заметила Джорджина. — Одно из правил мамы.

— И всегда доставала его, если кто-то принимался лить слезы, — продолжил Хью. — Не то что бы я сам плакал. Я не верил в слезы.

— Полагаю, мальчики не плачут, — со вздохом признала она.