Самая страшная книга 2025

– Так а я же… – От внезапной злости у Федора перехватило дыхание. – Так а я когда ж у нее воровал? Да больно оно надо…

Он смешно надувал щеки и фыркал, как уставшая кобыла; на настоящую ярость силы не было. Почмокал полными губами, пошептал проклятий, но, хлебнув чаю, вернул себе спокойствие.

Цыган успел выучить нрав Федора за их недолгое знакомство. Для верности он выждал еще пару мгновений, а после защебетал с неуместной веселинкой:

– Это другая смерть, Федор Кузьмич. Не похожа она на ту, которой большинство мрут. Если человек просто так помер – это, ой-йею, мед. А наша смерть – она пчела. Дар, считай что. И дар этот, как родимое пятно иль какое другое уродство, – только определенного человека метит.

– Ты что мне тут, собака, сказать-то хочешь? Чего тянешь кишку из подранка?

– А то, ой-йею, что мы тут все родня. Не понял еще? Оттого и Матушку матушкой считать нужно.

Федор хлебнул чаю, сглотнул и потряс головой, пытаясь осознать это новое знание.

– Ничего не понимаю! – сказал он.

– Рано еще, – ответил цыган. – Всему свое время.

* * *

Разум трепало тревожными снами. Федору снились разные страсти: и как дети его гниют живьем, и как давит ему голову сцепкой вагонов, и как супруга его, потеряв последний смысл существовать, вешается перед иконами. Всякий раз, вскакивая с топчана, Федор проверял: не умер ли он опять? Потихоньку приходило смирение с собственной участью, но что-то внутри по-прежнему сопротивлялось этой чертовщине.

Цыган приносил еды и питья, убирал ведро с нечистотами и выводил на редкие прогулки. Но всегда и всюду была проклятая степь, эта охряная сухая духота.

Однажды (сколько же прошло времени?) Федор подошел к окну, глянул вниз и увидел, как пара фигур, замотанных в грязные белые саваны, впрягают гнилую мышастую стерву в плуг. Мертвая лошадь медленно пошла, вспахивая дикое поле, а следом зашагали сами мертвецы, неуклюже сея.

«Дохлая кобыла, – думал Федор. – И пахари мертвецы. Небось зерно у них гнилое и почва эта мертвая. Кругом тут смерть, но для чего-то она, собака, жизнью притворяется».

Обуяла Федора ярость, растеклась по внутренностям болючим кипятком.

– Эй! – кричал он мертвецам. – Говноеды! Как оно вам – против Господа? Хорошо? А мне вот нет!

Мертвецы не обиделись на «говноедов», лишь лениво глянули на орущего, да один из них, тот, что повыше, покрутил пальцем у виска.

Взбешенный, Федор вышел в незастекленное окно. Встреча с землей произошла быстро, но было это похоже не на удар, а на объятия.

Федор не видел, но чувствовал, что его несут. По силе хвата и громкой колыбельной он понял, что это Матушка. Шершавый язык залезал в места, о которых вслух сказать стыдно. Федор глотал горько-соленое Матушкино молозиво и осознавал, что все меньше и меньше в нем этой особенной смерти.

С каждым разом умирать было легче. Федор вычислил, что, если сильно мучаешься, высмерти выходит больше. Федор поджигал себя, умирал несколько раз от жажды и голода, однажды даже попросил Василя принести портняжных булавок. Он глотал их одну за другой, а после блевал и ходил под себя кровавым месивом. Это, пожалуй, была самая мучительная смерть.

Федор чувствовал, что вот-вот. Матушка под самый корешок выела его посмертие, взамен наполнив его серой нежизнью до самых краев. Даже цыган говорил, что до «спелости» один шаг.

Коридоры Приюта, точно сторожевые псы, признали в Федоре своего; теперь уже мир не плыл перед глазами, а пускал куда требуется.

В один из бесчисленных дней Федор встретил отца Никодима. Тот был счастливый, рубцы на запястьях выбледнели, от борозды на шее осталась лишь тонкая, едва заметная линия. Был дьякон сияющим, цветущим, целовал руки какой-то полноватой розовощекой барышне, качал на руках детишек.

– Сестра моя с племянничками! – говорил отец Никодим довольным голосом. – Своих-то я по монашеству сделать не смог. Я ж не дьякон, я иеродьякон!

Надежда колола сердце сладкой болью: «Ах, скорей бы и мне вот так же своих родных обнять! Сил нет терпеть этот ад одному!» И тут же Федор испугался своей мысли: а почему он родных своих уже похоронил? А вдруг живы еще? А если и умерли, разве доброе дело, чтобы любимые тоже мучились?

Федор решил, что справиться о родных – уже очень много, а дальше уж стоит дела делать по подсказкам судьбы.

В один из проклятых бесконечных дней цыган засобирался к живым. Федор встретил Василя, когда тот впрягал гнедых битюгов в крепкую ломовую телегу.

– Ой-йею, Федор Кузьмич! Чего пришел?

– А давай-ка покурим, Василечек, страсть как закурить хочется. Уважишь старика?

Василь лукаво сверкнул синими глазами и принялся сворачивать цигарки.

– Надо, ой-йею, табаком по живых разжиться, а то нам с тобой так на двоих не хватит.

– А ты меня возьми с собой, Василечек. Вдвоем оно сподручнее – таскать. Да и ты не гляди, что я старый… да мертвый. Крепкий еще! Я вагоны сцеплял вот этими вот руками!

– Знаем мы, как ты сцеплял!

Федора кольнула обида, но виду он не подал. Лишь кивнул в ответ, выпустил ноздрями дым, глядя на тлеющий кончик самокрутки.