Самарянка

Мишке опять захотелось встать и уйти, но теперь он сам чувствовал появившийся в его сознании, душе непонятный клубок мыслей, ждавших, что их распутают.

— Ты хоть раз думал, для чего мы живем на этом белом свете? — Петро сейчас смотрел на Мишку совершенно трезвым, даже просветленным взглядом.

— Как будто мне больше думать не о чем, — буркнул Мишка.

— Тогда какой ты русский? — не спросил, а прошептал Петро. Прошептал твердо, не ожидая, не требуя никакого ответа, тем более возражений.

— Тогда ты не русский. Кто угодно, только не русский!

Он взял свой стакан и выпил, не приглашая Мишку.

— Эх, монах ты монах, в серых штанах… Не смотри, что я такой убогий, калека безногий. То я теперь таким стал. И впрямь наказан Богом. А ведь не таким был. У меня несколько «кругосветок»! Знаешь, что это такое? На подводной лодке, без глотка свежего воздуха и свежей воды месяцами ходить вокруг земного шара и нести боевое дежурство. С ядерными боеголовками на борту! Мичманы, офицеры безусые, не на много старше нас были. Страну охраняли. Нас весь мир уважал! Боялся! Потому как знал, что с нами шутки плохи. Я акустиком служил. На флоте это глаза и уши корабля! Я каждый шорох прослушивал! Американцы за нами гоняются, а мы нырь! — и нету нас. Лежим на дне без единого звука в эфире. Потом снова нырь! — и мы уже под самым носом у чужих берегов. Кнопку нажми — и там только пепел посыплется. Я бывал на пусках, видел, какая это мощь. Где теперь все это? Где армия, где страна? Где флот наш и все остальное? Где гордость наша? Или вот так пропьем все до капли — да и ляжем на веки вечные в землю, чтобы и духу нашего даже в помине не осталось.

Он взял бутылку, чтобы налить себе снова, но передумал и поставил на место.

— Ладно, согласен, что Бог меня наказал. Меня лично. Было за что. Не спорю. Но страну нашу, народ наш — за что? За что отвернулся от нас?

Мишка задумался и ухватился за первую мысль.

— Дядька Петро, а церковь у вас в деревне есть?

— Уж лет сорок, как нема, — махнул рукой Петро. — Сначала склад колхозный там был, потом конюшня, а потом сгнила вся. Сломали ее на дрова людям. Кому эта рухлядь сдалась?

— И в моей деревне нету, — сказал Мишка. — Тоже сначала забрали, потом закрыли, потом клуб с песнями да плясками туда загнали. Может, за то мы и наказаны?

— А коль и так, то сколько ж можно наказывать? И почему всех? Все зачем должны страдать? — Петро с жаром схватил Мишку за руку. — Ведь как я думаю? По-русски, просто. Умру. Отнесут меня за деревню, зароют в яму. Поплачут у гроба, повоют, особенно бабье. Это они хорошо умеют. Потом все соберутся дома. Выпьют, закусят. Разбредутся по хатам, будут ждать, кто следующий. А я пойду прямехонько на суд Божий. Возьмут меня ангелы под белы рученьки свои и поведут.

И там спросит меня Бог: «Ну что, Петро, водку ты пил?»

«Пил», — скажу. Чего душой кривить?

«И погулял ты изрядно».

«И это было», — скажу. Молодой ведь был, здоровый, как бык. Силенка, кровушка играли в жилах.

«А помнишь, какими словами ругался?»

«А чего не помнить? — скажу. — Отпираться не буду».

И скажет тогда Бог: «Наказать бы тебя, Петро, да ты уже и так в жизни крепко наказан. В одном ты молодец: не врешь, не оправдываешься. Рук не пытался наложить на себя, как другие на твоем месте. И Я на тебя не сержусь, хоть и грешник ты большой».

Вот так я думаю. Каждый за свое получит. А народ… Он-то за что страдает?

Петро взял бутылку и медленно налил себе четверть стакана.

— Эх, погибаем не за понюх табаку. Погибаем. Народ мелкий стал, гнилой. Вся деревня спилась. И так везде. Ксюшке замуж пора, а кто женихи? Одна шпана. Босота. Тот из тюрьмы, тот в тюрьму. Один уже спился, а другой почти. Где взять нормальных? И вот смотрю я: сидит передо мной крепкий русский парень, настоящий богатырь, руки мастеровые. И не пойму: чего в монахи потянуло? Тебе же детей строгать надо, на своей земле хозяином быть, а не лоб в поклонах бить. Могу понять, чего туда старики, бабы разные, вроде моей Глашки, едут на богомолье. А вот что тебя туда понесло? Ты же мужик! Аль платят хорошо?

Мишка усмехнулся, представив, как он выглядит со стороны.

— Так ведь там не артель какая или колхоз, — уклончиво ответил он. — Тут другая история…

— Другая? — тут же оживился Петро. — А какая ж такая?

— У каждого своя, — снова уклончиво ответил Мишка. — У меня тоже. Долго рассказывать. Да и не каждому понятно. Коль я сам еще мало чего понял, то другим подавно неинтересно будет. В книжках, вроде, все просто и понятно. Жил князь в свое удовольствие, припеваючи жил: тут ему и слава, и почет, и богатство, и победы над врагом, жена красавица, детки малые. А он раз! — и в монахи. В самые что ни на есть рядовые монахи. От всего отказался, все роздал, что имел — и стал монахом. В одном черном рубище. Вот и пойми, что тут просто, а что нет.

— Так то сказки, — рассмеялся Петро, — враки бабские. Что б вот так, из князи — в грязи? Басни! Сказки бабушкины! Сам-то, небось, не веришь в это.