Самец причесанный

Не знаю, что подумала Нонна, но амфору с вином мне выдали. К ней – муку, приправы и кусок сала. Когда я вернулся, вода в котлах закипала. Посолив ее, я добавил приправ и стал снимать с варева пену. Девочки разболтали муку в воде, принялись за лепешки. Мы работали дружно, как некогда на пути в Рому, и скоро еда была готова. Вытащив из котлов мясо, я засыпал в жирный бульон муки. Прокипятил и разлил подливу по мискам. Амфора пошла по рукам.

– За вас, милые! – Я поднял чашу. – За то, что храните и защищаете нас! Вы умницы и красавицы, и я вас всех люблю! Будьте счастливы!

Лола шмыгнула носом и подняла чашу. Спустя мгновение проголодавшаяся турма макала лепешки в подливу и жадно ела. Я не отставал. Мочанка вышла грубоватой – не хватало сметаны, – но все равно вкусной. Мясо у сурков нежное и жирное. Пресную лепешку не сравнить с блинами, но и это хлеб. В любом случае аппетит – лучшая приправа. Мы его нагуляли. Чаши взмывали к небу, ложки цепляли мясо, лепешки подбирали остатки подливы. Спустя короткое время посуда опустела.

– Споем? – спросил я.

«Кошки» закивали и сбились в круг. «Береза кудрявая» – сначала робко, а затем все увереннее поплыла над лагерем. Девочки пели самозабвенно, закрывая от удовольствия глаза. Я не отставал. В песенке про Анри IV мне пришлось солировать – «кошки» знали только припев. Но, когда пришла их очередь, грянули дружно:

– Ля-ля-ля-ля, бум-бум! Ля-ля-ля-ля, бум-бум!..

Мы заканчивали, когда в круг, освещенный кострами, вступила Виталия. В руках она держала Гая.

– А я думаю, где мой муж? – сказала, присаживаясь. – Потом слышу: поет! Аве, девочки! Я скучала по вас.

– Аве! Аве!.. – послышалась со всех сторон.

– Хотите взглянуть на моего сына?

«Кошки», не сговариваясь, закивали. Вита осторожно вложила ребенка в руки ближайшей «кошки». Та благоговейно приняла сверток. Остальные стали приподниматься, чтоб разглядеть.

– Можно по очереди! – сказала Вита.

Лола распорядилась. «Кошки» стали осторожна передавать Гая с рук на руки. Каждая короткое время любовалась личиком ребенка, а затем протягивала его соседке. Я напрягся: вдруг уронят, но быстро сообразил – женщины, легко таскающие щит и спату, ребенка удержат. Гай путешествовал по рукам, никак на это не реагируя. Он спал, и ему было все равна «Сын турмы! – подумал я. – Да что турмы – когорты! Вырастет, расскажу ему. Он наверняка не поверит. Полтысячи хвостатых мам!..»

– Прости меня! – шепнула Виталия. – Я была не права.

Я кивнул.

– Я тебя очень люблю. Ты не пришел к ужину и я расстроилась.

– Не хотел видеть Лиону.

– Она плакала.

– Ей полезно.

– Валерия сказала о вашем договоре. Я согласна. Как ты решишь, так и будет.

Я вздохнул.

– Лиона очень красивая, – продолжила Вита. – Она центурион, а ее мать – трибун претория.

– В моем мире закон запрещает иметь двух жен. За это наказывают. Двоеженство запрещает и наша вера.

– В Паксе иначе, – сказала Вита. – Здесь много женщин и мало мужчин. У вас так не было?

– Случалось! – ответил я, вспомнив спор на интернет-форуме. – Несколько веков назад прошла большая война, которая опустошила континент. Она продолжалась тридцать лет, ее так и назвали: «Тридцатилетняя». В ходе войны погибло много мужчин, и тогда церковь – так называется наш Храм – разрешила уцелевшим брать несколько жен. Ранее это категорически запрещалось.

– Вот видишь! – сказала супруга. – Ты подумай!

– Хорошо! – пообещал я.

Гай наконец добрался до рук матери. Вита взяла сына и прижала его к груди. Гай подвигал губами, высунул язычок и снова затих. Я встал и откашлялся.

– Песня! Для моей любимой, подарившей мне сына!

До седьмого класса я солировал в хоре. Директор уверяла, что у меня голос как у Робертино Лоретти. Она обожала итальянского мальчика и заставляла меня учить его песни. Мне пророчили славу оперного певца. Но в восьмом классе голос сломался, так что ни Пласидо Доминго, ни Лючано Паваротти, ни даже Баскова из меня не вышло. Я, впрочем, не расстроился: гимнастика нравилась мне больше. Но итальянские песенки я запомнил. В компании меня пробивало. Девчонки говорили: у меня приятный баритон. Вите он тоже нравится.

Ке белла козэ на юрнадэ соле,
Н 'ариа серена допо на тембеста!
Пе'ль ариа фреска пара джа на феста…
Ке белла козэ на юрнадэ солее…[22]

Вокруг костров затихли. Да и весь лагерь, казалось, замер. Под небом другого мира, в бескрайней зимней степи, странно и необычно звучала песня, созданная у моря, млеющего под солнцем. Я этого не ощущал. Я пел…

Ма н'ату соле ккью белло, ой не,
О соле мио ста нфронда те!
О соле, о соле мио, ста нфронда те,
Ста нфронда те![23]

Когда я умолк, «кошки» закричали и захлопали. Гром аплодисментов оглушил меня, и я удивился: неполная турма не могла производить такой шум. В освещенный кострами круг вступила Валерия, и я понял: возле нашей стоянки собрался лагерь.