Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии

Казалось бы, и Родичев, и Струве не оставляли сомнения в том, что никакого подтекста в кампании с адресами не было. В то же время другой видный участник либерального движения (в будущем, а на начало 1895 г. – преподаватель Московского университета) А. А. Кизеветтер вспоминал в эмиграции, что завуалированный посыл земских адресов был гораздо глубже и радикальнее их непосредственного содержания. По его словам, адреса явились «лишь осторожным пробным шаром, первоначальным нащупыванием почвы, а вовсе не исчерпывающим изложением подлинных стремлений прогрессивных общественных кругов». Разве что курское земство позволило себе высказать осторожную надежду на то, чтобы мнения земцев выслушивались, в том числе и по проблемам, затрагивающим «общие интересы», а не только касающимся местных нужд. Между тем, как подчеркивал Кизеветтер, Родичев при обсуждении тверского адреса четко обозначил перспективу, которую надо иметь в виду, – «необходимость конституционных гарантий» [469].

Очень симптоматично, что это признание своего бывшего товарища по кадетской партии решительно оспаривал Маклаков. Что касалось приписывания Родичеву якобы произнесенных им слов о «необходимости конституционных гарантий», то в его воспоминаниях, вышедших в эмиграции, воспроизводился текст адреса, и ни слова о конституции в этом адресе не было. Близкой по смыслу являлась фраза: «Закон, ясное выражение мысли и воли монарха, пусть господствует среди нас и пусть подчинятся ему все без исключения, больше всего и прежде всего представители власти». В этих словах, по мнению Маклакова, не содержалось «намеков на конституцию», а под законом подразумевались «мысль и воля монарха».

Из упования Родичева: «…голос этих (в смысле, народных. – Д. А.) потребностей, выражение этой (в смысле, народной. – Д. А.) мысли всегда будут услышаны государем, всегда свободно и непосредственно, по праву и без препятствий дойдут до него», – делался вывод, что если здесь и содержался намек, то имелось в виду лишь «совещательное представительство при самодержце» (что, несомненно, уже выходило далеко за пределы Основных законов!), при этом самодержавие как политический режим «остается незыблемым», в полном соответствии с известной формулой: «Народу мнение, воля государю». (Что это, как не попытка «загримировать» Родичева под Ивана Сергеевича Аксакова, как не очевидная аллюзия на проваленный в 1882 г. М. Н. Катковым и тем же Победоносцевым проект Н. П. Игнатьева созвать Земский собор?) Автор воспоминаний допускал, что Родичев теоретически «мог в душе думать иное», вместе с тем «иного он не сказал».

Из этого Маклаков делал вывод, что от нового царя «ждали не конституции», а «только прекращения реакции», поворота к «линии» и «либеральной программе» Великих реформ, и даже вожделевшие конституции подразумевали под ней лишь «увенчание здания» (которое также отсутствовало в Основных законах!), произведенное самой верховной властью и позднее. А на рубеже 1894–1895 гг. хотели максимум «предоставления места народному голосу». То есть Маклакова, как ранее Родичева и Струве, возмутило то, что император назвал «бессмысленными мечтаниями» отнюдь не конституцию (о которой никто и не говорил), а «участие в делах внутреннего управления» со стороны земства, что полностью было в рамках закона, что «курс Александра III, простительный как передышка, был объявлен вечной программой самодержавия». Поэтому речь Николая II 17 января подвела черту под «кратким периодом надежд на нового государя»[470].

Однако на то, что в адресе тверского земства все же содержался завуалированный намек на конституцию, опосредованно указывал сам Родичев. Такой вывод напрашивается из-за его настоятельного желания оставить первую фразу из подготовленного им проекта, в которой царю указывалось на его «служение» «русскому народу». Коллеги Родичева опасались (как впоследствии оказалось, небезосновательно), что эта формулировка вызовет «неудовольствие или даже гнев». Родичева поддержал М. А. Стахович: он заметил, что и в коронационной молитве упоминается «служение» государя. Сам же автор проекта подчеркнул, что это выражение следует понимать как указание на «высокое представление о призвании императорской власти». В итоге фразу о «служении» решили оставить[471].

Из приведенных фактов и их интерпретаций видно, что точка зрения Кизеветтера, указывавшего на некие подтексты земских адресов, как минимум, имеет право на существование. И в таком случае становится понятной резкая тональность речи Николая II 17 января: император отреагировал не на букву адресов (во-первых, Дурново не предоставил государю сами адреса, во-вторых, и с их буквой, как показано выше, тоже не все было гладко), а на их дух и на то усиливавшееся день ото дня давление, какое пытались оказывать на престол сторонники либеральной корректировки правительственной политики.