Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии

На этом фоне не приходится сомневаться в том, что приписывание авторства царской речи вел. кн. Сергею Александровичу не имеет под собой оснований. Более того, судя по переписке и дневниковым заметкам московского генерал-губернатора, он накануне выступления Николая II вообще не общался с ним лично. 14 января Сергей Александрович писал брату, вел. кн. Павлу Александровичу: «Чувствую, что мне следовало бы поехать в Питер и многое сказать Ники, но не решаюсь – посмотрю!» Он считал, что «ехать и говорить» – это его «долг», дань памяти его державного брата, но тут же оговаривался: «Et avec cela en allant a P[eters]burg j’ai I’air de me donner tant d’importance (И вместе с тем, если я поеду в Петербург, это будет выглядеть так, будто я возомнил о себе, фр. – Д. А.) – если б кто-нибудь мог мне сказать и посоветовать – я все боюсь показаться нахалом, тем более что в данную минуту у меня нет предлога ехать»[463]. А 17 января, после выступления императора перед депутациями, Сергей Александрович порядка часа прогуливался со своим державным племянником и затем записал в дневнике: император «объявил, что говорил депутац[иям] и сказал великолепно все, все – я ликую!»[464]. Обе приведенные записи убедительно свидетельствуют о том, что генерал-губернатор Москвы был в курсе готовившейся речи лишь в самых общих чертах, никак не участвовал ни в ее составлении, ни в разработке сценария выступления.

Что же касается «плагиата» Победоносцева резолюции Николая II на докладе Дурново, то здесь можно усмотреть начало интриги обер-прокурора против министра внутренних дел – интриги, завершившейся через несколько месяцев назначением на пост главы МВД ставленника Победоносцева – И. Л. Горемыкина.

На этом фоне уместно обратить внимание на один факт, приводимый А. Ю. Полуновым. Автор вслед за Ю. Б. Соловьёвым связывает записку о самодержавии, поданную обер-прокурором императору в январе 1895 г., с речью государя о «бессмысленных мечтаниях»[465]. Признавая взаимосвязь обоих текстов, хочется указать на особенность победоносцевской записки, на которую оба историка не обратили внимания. Эта записка была написана по-французски. Указанное обстоятельство, а также само содержание записки (доказательство того, что самодержавие является единственной возможной для России формой организации власти) наталкивают на неожиданное предположение. Возможно, настоящим адресатом записки являлась именно молодая императрица, которой обер-прокурор на понятном для нее языке стремился объяснить основы государственного устройства той страны, в которой ей предстояло царствовать. В противном случае возникает вопрос: зачем Победоносцеву надо было все это доказывать императору, да еще по-французски? Тем более что на сегодняшний день не известно ни одного документа, написанного обер-прокурором Николаю II на французском языке.

Теперь историю с речью Николая II перед депутациями и реакцией на нее необходимо рассмотреть со стороны не власти и представителей высшей бюрократии, а земцев и – шире – тех, от чьего лица они выступали. И если разбирать событие 17 января в таком ракурсе, то наиболее важным представляется вопрос: действительно ли составители адресов просили самодержца всего лишь об ограничении произвола, препятствовавшего законной земской деятельности, и на тот момент были готовы тем удовлетвориться или же прошения об устранении препятствий, мешавших нормальной земской работе, были просто прикрытием конституционалистских идей?

Следует сразу сказать, что на поставленный вопрос невозможно дать однозначный ответ. Но вполне реально систематизировать некоторые факты, изложенные лицами, участвовавшими в подготовке адресов, или лицами из их круга как по свежим следам 17 января, так и уже в эмиграции, и дать им соответствующую интерпретацию.