Самопревосхождение

– Пожалуйста. Например, одиночество, грусть, печальное переживание известного рода событий, естественно или неожиданно происходящих… Все эти абсолютно нормальные проявления целостно текучей жизни, её «единого тканого ковра с разноцветными нитями», как говаривала Сонечка вслед за Сомерсетом Моэмом, – всё это не для них. Для них жизнь – это тяжёлое бремя и обуза.

Разумеется, от такой жизни не возвеселишься, поэтому они постоянно находятся в состоянии глубочайшего разочарования, депрессии и составления обвинительного приговора всему на свете.

– Можно только посочувствовать, – пробормотал я.

– О, да! – подхватил Захария. – Представляете, каково это – быть всё время полностью сосредоточенным на негативном? А ведь именно негативное они непрерывно и очень тщательно рассматривают, порою, осознанно или неосознанно преувеличивая всё, что относится к внешним факторам воздействия и выбраковывая всё, что может быть связано со своей собственной ответственностью. Разумеется, они же и бесконечно скорбят: «Почему всегда со мной это происходит?» (землетрясения, измены, равнодушие, обман и т. д.). Или: «Ну, что я могу сделать?» (такой доверчивый, наивный, не ожидающий удара, а потому и не умеющий дать отпор, теряющийся перед лицом всеобщего Зла и пр.). «Таков мир…»

Захария остановился, развернулся ко мне и очень искренне, заразительно рассмеялся:

– Но мир не таков! В крайнем случае, он просто нейтрален. Мне-то он, конечно, представляется и красочным, и прекрасным, но я никому не навязываю своё видение.

Захария говорил и одновременно внимательно наблюдал за постепенно изменяющимися в густой белой дымке, становящимися всё менее ясными и всё более расплывчатыми силуэтами нарядных горожан, куда-то, видимо, спешащих и весело о чём-то переговаривающихся. Как я вскоре узнал, он в это время обдумывал очередной сюжет картины, так как буквально через несколько дней принёс мне в подарок, как память об этом дне, небольшой черно-белый графический рисунок в белом окладе под названием: «Зимний день в Екатерининском саду в Петербурге».

– Ну, хорошо, – сказал Захария, отвлекаясь от своих художественных фантазий, – пусть буду я такой, может быть, ещё кто-то. Но ведь и любой другой может выбирать сам свою жизнь! А если вы решили почему-то предпочесть тёмную сторону, то вы и будете жить на этой тёмной стороне, в этом несчастном, мрачном, нелепом мире. Только помните: вы сами это выбрали.

И тут он вдруг, вопреки собственному безрадостному пророчеству, светло улыбнулся и стал говорить тихо и завораживающе:

– Но стоит только сделать одно единственное, небольшое, внутреннее усилие и отбросить – на одну секунду! – обиды и претензии – к кому бы то ни было, – начать всё сначала, а, главное, с самого себя, – и сразу можно будет увидеть, как всё изменится, причём в ту именно сторону, какую вы хотите! Право же, сколько людей, столько и миров.

– И вы можете объяснить всё это Алине? – недоверчиво спросил я, от души желая, чтобы Захария со мной не согласился.

– Почему бы нет? Можно хотя бы попробовать.

Но я продолжал его испытывать:

– То есть, вы верите, что можно улучшить, изменить даже то, чего нет?

– Да, – уверенно произнёс Захария. – Никогда ни для кого не бывает окончательно поздно.

Однако я продолжал упрямо настаивать:

– Но ведь никому не дано права спасать человека против его воли…

Захария понял мой экспериментальный замысел, но участвовать в испытании не отказался:

– Почему же? Можно, например, посадить новые зёрна в ту же самую почву, и они тоже могут дать всходы. Не так ли? – Лёгкая усмешка промелькнула в его глазах. – Не будете же вы отрицать, что такая вероятность тоже существует?

Я отвернулся, не в силах противоречить Захарию, ибо понимал: если начну это делать, сразу придётся раскрывать и то, что я не могу, не хочу обсуждать вслух. Поэтому я молчал, не мог сказать всей правды даже Захарии – слишком непривлекательны и унизительны для всех участников противоборствующих сторон бывают, порой, детали поступков и сопутствующие им высказывания. Я очень надеялся, что Захария и так поймёт всё, что нужно. Он бы и сам поступил точно так же в подобной ситуации, если бы у него возникла та самая грань, переходить которую без потерь невозможно. Потом

душе будет мучительно больно и горько…

Вслух же сказал всего лишь следующее:

– «Новые посадки», как вы изволили выразиться, сделаны давным-давно: никто ни в чём не винит Алину и не судит. Теперь она сама себя, скажем так, не одобряет. Возможно, ей хочется, чтобы все это опровергали, уговаривали и успокаивали её, а, может быть, ей просто трудно понять, что отношения – в силу разных причин – стали другими и они уже не могут (тоже по разным причинам) оставаться прежними. Более того, их ещё предстоит – всем вместе, разумеется, каким-то образом, заново, на других основаниях выстраивать и видоизменять, разве что сохраняя принцип «не навреди». А это, ох, какая непростая работа. Договориться будет нелегко, я думаю…