Самородок

— Знаешь что, ты выбери сначала, кого ты хочешь предать — друга или Славлену…

— Мне сейчас не до шуток. Мой отец друг твоего отца, а ты спас мне жизнь в Храсте — но дело не в этом. Если бы у меня не было дочери, я бы никогда не пошел на это. Теперь я знаю, что такое быть отцом. Ты, наверное, еще не видел Дивну, мою маленькую девочку, — я раньше считал, что такого чудесного ребенка нет больше ни у кого. Но мне объяснили, что любой отец считает так же…

Войта вовсе не считал своих детей такими уж расчудесными и сладких соплей, в отличие от Очена, обычно не распускал. Он знал, что имеет некоторые обязательства перед женой и детьми, но частенько об этих обязательствах забывал.

— Я узнал, что из замка твоего хозяина сегодня привезли письмо. Если твой хозяин через десять дней не вернется в замок живым и здоровым, твоих детей убьют. Было принято решение не говорить тебе об этом. Вообще никому не говорить.

Едрена мышь… Значит, Трехпалый все-таки блефовал…

— А тебе об этом рассказали как заслуживающему доверия?

— Я… подслушал этот разговор. Случайно. Ну или почти случайно.

— И кто принимал решение? — Войта вдохнул поглубже, стараясь сохранить спокойствие.

— Ректорат школы.

— И твой добрый трогательный друг Драго Достославлен?

— Это предложил не он. Он даже высказал сомнение… Понимаешь, все решили, что если твои дети погибнут, ты возненавидишь мрачунов.

— А то, что я после этого могу возненавидеть чудотворов, никому в голову не пришло? — Сохранять спокойствие не удавалось.

— Предполагалось, что ты не узнаешь о письме… Но я решил… Как бы твой хозяин ни был виновен, его смерть не стоит жизни троих детей. Я представил на их месте свою Дивну. И понял, что так поступать нельзя, это не жестоко даже, это нечто гораздо более худшее, чем жестокость.

— Я убью их всех… — Войта стиснул кулаки и шагнул к калитке, но Очен ухватил его за плечо.

— Погоди. Тебя схватят. Убивать не станут — ты в самом деле нужен нам. Но ты ничего этим не добьешься, только хуже сделаешь…

Войта потрогал шишку на затылке и вспомнил вдруг, что все они — ректорат — чудотворы… И каждый из них может убить его одним ударом. Победить одним ударом, уложить на лопатки. А упрямство — мудрость осла…

Глава 12

Удар чудотвора не имеет ничего общего с электрическими силами. Его нельзя описать и с точки зрения механики — он лишь похож на механический. Будто воздух становится магнитным камнем. И мрачуны, и примитивные твари, вроде гадов или мошек, выпивают его энергию, от него нельзя защититься — только встать под прикрытие мрачуна. Или многоглавого змея, мысли которого читает Очен. Или под защитное поле магнитофорной махины, оставленной в замке…

Ощущение бессилия, беспомощности, одиночества было, пожалуй, сильней, чем в первые месяцы плена, и сравниться могло только с отчаяньем, которое Войта испытал, потеряв способность к удару. Он чужой здесь, в родном городе. Он нужен Славлене лишь как драгоценный трофей, и никому нет до него никакого дела. А впрочем…

Понятно, мать всегда встанет на его сторону, какую бы подлость или предательство он ни совершил. Но отец? Братья?

В юности Войта считал отца твердолобым и недалеким человеком, но теперь, когда имел полное право на такое мнение — благодаря не ученым званиям, а исключительно умению думать, — он, напротив, с гораздо большим уважением стал относиться к отцовскому опыту, к его простой житейской мудрости. Чтобы там ни было, а мнение отца Войту волновало гораздо больше мнения Айды Очена и даже больше, чем мнение Трехпалого. Кроме того, с годами он в полной мере оценил, что «великого ученого» из него сделал в первую очередь отец, а уже потом Глаголен.

Признаться, он долго не решался заговорить с отцом. Но больше в Славлене не нашлось бы ни одного человека, который стал бы его слушать. И, пожалуй, не ради мудрого совета Войта решился на этот разговор — он будто бы хотел заранее оправдаться за то, что собирался сделать.

Если бы лет двадцать назад Войте сказали, что он боится отца, он бы кинулся на обидчика с кулаками. Наверное, потому, что в самом деле всегда отца боялся, но не желал признаваться в этом прежде всего самому себе — и ежедневно самому себе доказывал собственное бесстрашие. А теперь отчетливо понял, что боится отца. Сильней, чем боялся выступить на сессии Северского университета. Теперь у него так же пересыхало во рту и так же подгибались колени. И если на кафедру его силком вытолкал Глаголен, то теперь некому было хорошенько врезать Войте промеж лопаток, чтобы он начал, наконец, пресловутый разговор. Пока его не посетила спасительная мысль: теперь у него есть железное оправдание не желать смерти Глаголену, понятное каждому, даже самому бесчувственному или слабоумному. И уж отцу — тем более. Или не о его родных внуках шла речь?

Мать возилась с коровой в хлеву, отец в саду мазал известью комели яблонь — чтобы зимой их не грызли зайцы. Войта понаблюдал за ним издали и только потом, набравшись решимости, подошел скорым шагом.

— Пойдем в дом, надо поговорить.