Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

Помимо колдовства, коварные старообрядцы, как утверждал митрополит Димитрий, прибегают к обману своих сторонников, привлекая их ложными идеями. Так, один из старообрядческих наставников, живущий в «месте пустынном» где-то между Вологдой и Каргополем, собрал у себя множество «окрестных поселян». Его учение не случайно привлекло «не точию же мужей, но и жен и девиц». Суть заключалась в следующем: «несть грех плотское совокупление по согласию, но любовь есть», а в церкви можно и не венчаться. Вскоре выяснилось, что главной целью старца стала организация самосожжений. Достигнуть ее он стремился при помощи колдовства. Для этого он отбирал у собранных им девиц детей, рожденных вне брака, в блуде, и изымал у них сердца. Сжигая сердца младенцев, он изготовлял из пепла порошок, который оказывал на людей странное воздействие. Случайно проглотив снадобье, любой человек проникался доверием к старообрядческому вероучению, переставал посещать приходскую церковь и, в конце концов, становился «самоизвольным мучеником»[981], т. е. погибал в огне самосожжений. Проклятое место самосожжения, утверждал митрополит Димитрий, на длительное время отмечено дурным запахом. Отвратительная вонь явно противопоставляется благоуханию от тел умерших праведников. Там, где погибли самосожигатели, «смрад велий исхождаше долгое время». Любому человеку трудно даже пройти мимо: «не возможно бяше кому на то место минующе пройти, не заткнувшу ноздрей своих». Более того, те, кто случайно оказывался на этом месте рано утром или поздно вечером, слышали «плачевныя гласы», «аки под землею вопиющия: “Ох, погибли! Ох, погибли!”». Неведомые голоса, по мнению митрополита, исходят из земли «по Божию откровению», «во извещение погибели прельщенных, во увещание же прочим, да не прельщаются раскольническими лжеучительствы»[982].

Опасность повторения «гарей», сохраняющаяся в народе память о недавних массовых самоубийствах беспокоила местные власти и в просвещенную екатерининскую эпоху, и в более позднее время. Однако теперь главную роль в изобличении самосожигателей играли представители светской, а не церковной власти. Они рассуждали вполне рационально. Так, первый олонецкий губернатор Г.Р. Державин сразу же после прибытия в г. Петрозаводск отдал в 1784 г. «секретное распоряжение земской полиции о недопущении раскольников сжигать самих себя, как они прежде часто из бесноверства (так! – М.П.) чинили»[983]. Олонецкий и архангельский генерал-губернатор Т.И. Тутолмин, которому по долгу службы приходилось руководить действиями «команд», предотвращающих самосожжения, обвинял старообрядцев в непрестанном провоцировании «гарей»: «Бесчеловечнейшие из раскольников лицемеры, пользуясь легкомыслием невежд сих (местных жителей. – М.П.), легко склоняют их к самосжигательству, предполагая обратить тем большее на сообщества свои внимание»[984]. Аналогичные оценки «раскольническому» обряду самосожжения давал в 1784 г. генерал-прокурор Сената князь А.А. Вяземский: «… раскольники одного с ними отечества людей и того же государства подданных отвращаются и ненавидят». Тем самым они причиняют существенный вред экономике Российского государства: «многие из них убегают в леса, иные за границы, а иные и сожигаются (курсив мой. — М.П.), чрез сие явно в государстве жителей уменьшается, умаляются государственные доходы, также и земли остаются впусте»[985].

Обзор высказываний представителей аристократических семейств и екатерининских вельмож дополняет дневник отставного офицера, представителя древнего дворянского рода Петра Челищева, отправившегося в 1791 г., после неудачного завершения военной карьеры, для обозрения северных окраин России. По его мнению, правда, вопреки историческим фактам, причиной первого, самого известного и массового самосожжения в Палеостровском монастыре стал фанатизм старообрядцев. Они, полагал Челищев, приняли «воинский наряд», возвращающийся после подавления известного монашеского бунта в Соловецком монастыре, за карательную «команду». Заранее узнав о приближении стрельцов, безумцы сожглись. Как пишет Челищев, «развращенные их умы и разстроенное страхом воображение такое им вдохнули отчаяние, что засели в церковь деревянную <…> и там, в страшном заблуждении мнимого их страдальчества, сожглись беспощадно»[986]. Длительное время спустя, в 1838 г. жандармский офицер Н. Васильев, по долгу службы изучая поведение старообрядцев, пришел к заключению о том, что самосожжения стали преддверием еще более опасного явления – неподчинения властям. Он писал: «Прежде народ не от изуверства, а от буйства фантазий сжигался, морился с голода, рубил друг другу головы. А теперь если это делается, то уже очень редко, но повсюду уже во всех губерниях таится дух дерзновеннейшего отвержения власти царя и законов гражданских»[987].