Самозванка (дореволюционная орфография)

– Угощайте мою невсту, милая старушка, а мн пора… Завтра я буду у васъ, чмъ свтъ… Берегите-же гостью, покойте ее!…

Салатинъ подошелъ къ Вр, поцловалъ ея руку, пожалъ руку Степаниды Аркадьевны и вышелъ, давъ Ивановн на чай десятирублевую золотую монету.

XIX.

Въ дом Ольги Осиповны сильно безпокоились долгимъ отсутствіемъ Васи.

Когда посланный изъ ресторана Тстова принесъ записку Николая Васильевича, обезпокоилась только Анна Игнатьевна, все время боявшаяся сближенія Вры съ Салатинымъ, но, конечно, не обнаружила передъ матерью этого безпокойства, а напротивъ, радовалась вмст съ нею, – пусть де „мальчикъ“ погуляетъ съ человкомъ, который въ самомъ скоромъ времени будетъ его воспитателемъ и руководителемъ; пусть привыкаетъ къ нему.

Съ наступленіемъ поздняго вечера стала безпокоиться и бабушка; безпокойство же Анны Игнатьевны перешло въ сильную тревогу.

– Куда-жъ это онъ его завезъ? – говорила старуха, каждую минуту посматривая на часы. – Знаетъ, что я въ девять часовъ ужинаю и спать ложусь, а не везетъ паренька, безсовстный!… Модники, путанники вс ноншніе-то, право… Вотъ, вдь, и хорошій Миколушка человкъ, степенный, а и онъ гулена, полунощникъ… Гляди, повезъ мальчика въ тіятеръ въ какой- нибудь, – къ чему, спрашивается?… Долго-ли мальчика испортить… Нтъ, видно и ему не слдуетъ отдавать Васю!… Отдамъ его какому-нибудь старичку изъ прежднихъ, ну, возрастятъ въ страх, человкомъ сдлаютъ… А это что такое?… Это баловство одно…

По мр того, какъ время шло, безпокойство старухи все увеличивалось, а Анна Игнатьевна сидла ни жива, ни мертва.

Отъздъ пришлось отложить, – он опоздали ужъ сегодня.

Гд же Вра?…

Быть можетъ, тайна открыта, быть можетъ все пропало?… и вотъ-вотъ явится Салатинъ грознымъ обличителемъ…

Съ полицейскими, быть можетъ, явится, чтобы арестовать Анну Игнатьевну, какъ уже арестовали, вроятно, ея самозванку дочь…

Вдь, Салатинъ хоть и богатъ, а не прочь наслдовать громадное состояніе Ольги Осиповны, у которой онъ, помимо дочери-то, единственный наслдникъ…

Радехонекъ будетъ, если тайна откроется и Анну Игнатьевну съ дочкою на „цугундеръ“ вздернуть [13]!…

Сильную тревогу било сердце Анны Игнатьевны, и не слышала она ворчанья брюзжащей старухи. Вс думы ея были далеко-далеко…

Вдругъ подъ окнами задребезжали колеса извощичьей пролетки и замолкли у воротъ.

– Они, должно быть!… – сказала старуха. – Взгляни-ка, Анна…

Анна Игнатьевна была уже у окна и прильнула къ стеклу, вглядываясь въ сумракъ ночи.

– Салатинъ… одинъ… – проговорила Анна Игнатьевна и сла у окна на стулъ; ноги не держали ее.

– Господи!… Что же это такое? – испуганно прошептала старуха, крестясь.

Загремлъ запоръ калитки, собака залаяла; послышались голоса…

У Анны Игнатьевны мелькнула мысль бжать… Бжать, куда глаза глядятъ… Въ Ярославль, въ Петербургъ… Паспортъ у нея есть, есть и деньги…

Она встала ужъ, двинулась, планъ побга зрлъ въ ея воспламененной голов, но въ эту минуту въ комнату вошелъ Салатинъ.

Лицо у него взволнованное, красное, но веселое, оживленное.

– Здравствуйте! – проговорилъ онъ. – Испугались, чай?… Ничего, ничего, – пустое дло…

Старуха такъ и кинулась къ нему.

– А Вася гд?…

– Ногу повредилъ…

– Ногу?…

– Да, да, пустое дло… Выпрыгнулъ изъ пролетки, оступился, ну, и вывихнулъ… Я его къ знакомому доктору въ лчебницу отправилъ, ногу ему вправили, повязку сдлали и онъ шлетъ вамъ привтъ… Опасности никакой, ни-ни!… Если завтра нельзя еще будетъ, такъ посл завтра наврное, наврное прідетъ онъ… Даю вамъ клятву, что опасности никакой…

„Да, для тебя!“ – съ тоскою подумала Анна Игнатьевна. – „Для тебя нтъ опасности, а я погибла!… Лчебница, доктора… Все кончено, – обманъ будетъ обнаруженъ…“

Салатинъ между тмъ весело успокаивалъ старуху, и веселый безпечный видъ его, данная клятва, что Вася живъ и почти здоровъ сдлали свое дло – Ольга Осиповна успокоилась и только журила Салатина за неосторожность.

– Виноватъ, но заслуживаю снисхожденія! – шутилъ онъ. – Идите, дорогая моя, почивать, будьте покойны, а меня Анна Игнатвевна чаемъ напоитъ, – я умираю отъ жажды съ этими хлопотами…

– Пошь сперва, голоденъ, чай, – предложила старуха. – Я тоже не ужинала…

– И помъ!…

Салатинъ раздлилъ компанію съ дамами и слъ ужинать, но сть ему не хотлось. He ла ничего и Анна Игнатьевна, говоря, что она очень обезпокоена.

Старушка скоро ушла въ свою опочивальню, а Салатинъ съ Анною Игнатьевною перешли въ столовую, куда служанка подала самоваръ.

– Отпустите ее спать, – сказалъ Салатинъ. – Вы проводите меня…

Они остались вдвоемъ.

Весело киплъ и бурлилъ самоваръ, стукали часы въ длинномъ „корпус“ краснаго дерева, но, кром этихъ звуковъ ни что не нарушало тишину стариннаго дома, да и на улиц было тихо, – шумъ города не доходилъ до этой отдаленной старо-купеческой „палестины“.

Анна Игнатьевна сидла, какъ на раскаленныхъ угольяхъ. Она вздрагивапа по временамъ, какъ отъ сильной физической боли; губы ея подергивало судорогою.

Она догадывалась, что не зря остался съ нею Салатинъ; она поймала два-три значительные взгляда его.

Онъ что-то знаетъ…

Анна Игнатьевна принялась лить въ чайникъ воду изъ самовара.