Самозванка (дореволюционная орфография)

– Вы чаю не положили, – съ улыбкою замтилъ Салатинъ.

Ему хотлось немного помучить эту женщину за т муки, которыя она причинила той, которая стала ему дороже всего на свт…

– Вы, быть можетъ, хотли спать и я мшаю вамъ? – спросилъ онъ. – Я уйду…

– Нтъ, нтъ, ничего…

– Или вы взволнованы случаемъ съ вашимъ сыномъ?

– Да, конечно уж…

– А вы его очень любите?

– Онъ мой единственный сынъ…

– У васъ не было больше дтей?

– Нтъ…

Салатинъ закурилъ папиросу и сталъ разглядывать Анну Игнатьевну.

Дочь наслдовала ея близну и нжность кожи, ея правильный красивый носъ, но глаза у Вры были, должно быть, отцовскія, – свтлыя такія, ласковые; тмъ не мене она была очень похожа на мать, только нжне, „деликатне“, такъ сказать, сложеніемъ, а выраженіемъ лица лучше, миле, можетъ въ отца.

– Ваша дочь похожа на васъ, Анна Игнатьевна, – медленно, раздльно проговорилъ Салатинъ и, положивъ локти на столъ, устремилъ на свою собесдницу пристальный взгядъ.

Словно ударъ грома разразился надъ Анною Игнатьевной.

Она застыла, словно окаменла.

– Дочь? – чуть слышно прошептали ея блдныя губы.

– Да, дочь.

– У меня нтъ дочери…

Салатинъ слъ къ ней поближе.

– Полно теперь притворяться, – я все знаю, – началъ онъ и не было въ его голос злобы, насмшки, угрозы. – Да, я все знаю…

– Проклятая! – прошептала Анна Игнатьевна.

– He кляните ее… За что?… Она повиновалась вамъ, она много и сильно страдала, любя васъ и готовая для васъ, только для васъ на очень трудную и опасную роль… Она невиновата, что все открылось!…

Анна Игнатьевна опустила голову на столъ.

– Я погибла, погибла теперь! – простонала она. – И она погибла!…

– Нтъ… Все будетъ улажено, все будетъ забыто… Я беру на себя выпросить вамъ прощенье вашей матери, а внучку она полубитъ также, какъ любила внука…

– А Настька?… А ея тетка?… Он все знаютъ…

– Такъ что-жъ?… Да, он сообщницы ваши, а Настя еще и другимъ виновата… О, имъ слдуетъ молчать и беречь свою шкуру!… Вдь „потерпвшаго“ нтъ отъ этой зати вашей, вдь, жаловаться никто не будетъ, ну не будетъ и „дла“, не будетъ и суда… Матушку вашу я помирю съ вами, за это я вамъ ручаюсь…

– Какъ вы добры и благородны! – вырвалось у Анны Игнатьевны.

Салатинъ усмхнулся.

– Мене, чмъ вы думаете, Анна Игнатьевна…

– Но я ждала вашего гнва, преслдованія… Вдь, вы… вы наслдникъ мамы, еслибъ она выгнала меня на улицу и прокляла за… за прижитіе незаконной дочери…

– O, я достаточно богатъ и безъ такого наслдства. Я не охотникъ до случайныхъ богатствъ и наслдствъ… Кром того…

Салатинъ тряхнулъ головою.

– Впрочемъ, объ этомъ мы поговоримъ посл… Дайте мн чаю, – я дйствительно изнываю отъ жажды… Вы не бойтесь, – все кончится хорошо, очень хорошо…

– А моя мать?… Какъ и когда она узнаетъ правду?

– Я подготовлю ее къ этому.

– Вас… Вра въ больниц?

– Нтъ… Она здорова, счастлива. Она въ хорошихъ рукахъ… Ее очень любятъ, очень!…

Анна Игнатьевна быстро взглянула на Салатина и складка набжала у ней между черными бровями.

– Ужъ…

Салатинъ всталъ.

– Когда все уладится, – я буду просить руки вашей дочери, – сказалъ онъ, низко-низко поклонившись. – Ея честь, покой и доброе имя дороже для меня жизни моей!…

Анна Игнатьевна обняла молодого человка и заплакала у него на груди, какъ плакала нсколько часовъ тому назадъ ея дочь.

Это были хорошія слезы…

XX.

Салатинъ ухалъ изъ дома Ольги Осиповны совершенно успокоенный.

Онъ былъ увренъ, что Вра теперь вн всякой опасности.

Анна Игнатьевна не тронетъ ея – это наврное… Что же касается до Настеньки, ея тетушки, которымъ теперь не придется ужъ шантажировать двушку, и которыя теперь, конечно, будутъ очень разсержены, то Салатинъ не боялся этихъ дамъ: он испугаются и пикнуть не посмютъ.

Онъ сумлъ „нагнать холоду“ на этихъ корыстолюбивыхъ племянницу и тетеньку…

Сильный подъемъ духа чувствовалъ Салатинъ, выходя изъ дома бабушки на улицу, и его потянуло куда-нибудь „на народъ“, въ ярко освщенный залъ ресторана, въ какой-нибудь садъ съ народомъ, съ огнями, съ музыкою.

Домой ему не хотлось и чувствовалъ онъ, что не заснуть ему въ эту ночь, – очень ужъ „взвинченъ“ былъ онъ всмъ случившимся.

– „Внезапно пламенной струей,

Въ меня проникло наслажденье,

И нга страстная и жизни молодой

Необычайное, святое ощущенье!“ [14] -

декламировалъ онъ изъ Гетевскаго „Фауста“, идя по темнымъ улицамъ Замоскорчья и тщетно разыскивая извозчика, которыхъ въ поздній вечеръ не найдешь въ этой тихой богоспасаемой мстности.

Наконецъ, на углу Большой Ордынки, онъ нашелъ какого-то дремлющаго „Ваньку“, дохалъ до „Большой Московской“, взялъ тамъ лихача и приказалъ везти себя въ Паркъ къ „Яру“ [15].

Такъ и киплъ весь Николай Васильевичъ, охваченный новымъ, не испытаннымъ еще чувствомъ. Холодный разсудокъ говорилъ ему, что Вра совсмъ чужая, что полюбить двушку при первой же встрч странно, смшно, что довриться такой незнакомой, невдомой двушк странно, но горячее молодое сердце не слушало голоса разсудка и билось, и кипло, и просилось вонъ изъ груди…

Пилъ Салатинъ очень мало, но сегодня ему хотлось съ кмъ-нибудь выпить, хотлось кутнуть, хотлось шалить, рзвиться, выкинуть какой-нибудь „фортель“.