Самвэл

Шатер князя Мамиконяна стоял на довольно высокой земляной насыпи, которая должна была ограждать это временное жилище от бурных ливневых потоков, столь частых весною. С возвышения виден был весь стан; он простирался очень далеко, до самых берегов Аракса и занимал большую часть обширного зеленого плоскогорья. В вечерних сумерках едва можно было разглядеть на другом конце лагеря шатер видного персидского полководца Карена: над куполообразным верхом этого шатра развевались персидские стяги. А прямо напротив шатра князя Мамиконяна стоял голубой шатер Меружана с крылатым драконом на знамени.

Когда Самвел умылся, переоделся и снова вернулся к отцу, тот еще не кончил читать письмо. Чтобы не мешать, Самвел молча сел поодаль и стал наблюдать за ним. Мрачное лицо князя-отца не сулило ничего утешительного. Письмо, которое он читал, скорее напоминало подробный отчет. Проницательная и осмотрительная мать Самвела сообщала мужу о положении дел в Тароне.

Кончив читать, князь-отец погрузился в глубокую задумчивость. Жена предостерегала его, между прочим, чтобы он «не слишком доверял Самвелу». Намек жены показался ему чрезвычайно странным. Как знатный вельможа, привыкший к повиновению, и тем более как отец, он и помыслить не мог, что сын смеет иметь собственную волю и собственные желания. Он все еще смотрел на Самвела как на вчерашнего ребенка и не замечал, что тот вырос, повзрослел, и у него появился свои взгляд на вещи. Привычка самовластно распоряжаться подданными распространялась у князя и на сына, и он не чувствовал себя сколько-нибудь ответственным перед ним за свои поступки. Он полагал, что все, приятное ему, несомненно, должно быть приятно и сыну, был убежден, что все, что он делает или только еще намеревается сделать, должно быть так же приемлемо для сына, как и для него самого, ибо это исходит от отца, Ему была совершенно чужда мысль, что сын способен или имеет право судить поступки отца. А раз так, то почему же не доверять Самвелу?

Он смотрел на трагическую сторону всего происходящего со своей узкой точки зрения: да, конечно, разрушены города, сожжены цветущие села, их многочисленные жители оказались в плену, поля и долины родной страны залиты кровью — но ведь все это зло совершено не из любви к злодействам, а во имя ясных, совершенно определенных, продуманных политических целей, которые сулят блистательные последствия. И если он, отец, достигнет этих желанных результатов, то для кого же, если не для сына, кто станет пользоваться плодами этих замыслов, если не сын? Так думал отец, так думал честолюбивый князь, и потому ему казалось более чем странным предупреждение жены «не слишком доверять Самвелу». Отчего же не доверять? Неужели Самвел еще не дозрел до понимания благих намерений отца, которые, в конце концов, ставят своей целью именно его счастье?

Но сын думал иначе: славу, добытую ценою гибели родной страны, он считал изменой родине. Он не читал письма матери, но догадывался о его содержании, и ему было понятно волнение отца, когда тот кончил читать, волнение, которое он тщательно, но тщетно пытался утаить от сына. Но надо было подлаживаться к отцу, надо было хоть на время скрыть свои мысли и чувства, хотя это и было очень нелегко.

Вечерние сумерки совсем опустились на землю, когда в шатре князя Мамиконяна зажгли светильники. Стали загораться огни и в других шатрах. Это еще более усугубило мрачность Самвела. Он предпочел бы, чтобы света не было вообще, чтобы все вокруг навсегда погрузилось во мрак, чтобы он скрыл от глаз эти ненавистные полчища, самый вид которых был ему невыносимо тягостен. Все вокруг было уже окутано тьмой, всюду царила глубокая, могильная тишина, и только персидский стан дыша л в вечернем безмолвии, как огромное смертоносное чудовище. Было время ужина. Раскинувшись, словно отдыхающий дракон, войско готовилось подкрепиться, чтобы с новыми силами сеять смерть и ужас. Простые воины сидели под открытым небом вокруг костров и сами готовили себе еду. От походных кухонь военачальников доносилось соблазнительное благоухание изысканных яств.

Только во время ужина князь Мамиконян распорядился позвать прибывших с Самвелом Арбака и юного Артавазда, тоже Мамиконяна по рождению. Когда они вошли, живой и непосредственный юноша бросился к князю и радостно его обнял. Арбак остался стоять в стороне.

— Ты ведь, наверно, не ждал, что я приеду с Самвелом, — говорил Артавазд, все еще обнимая князя и ласкаясь к нему. — А я, видишь, взял и приехал!

— Ты у нас с пеленок самый храбрый, — ответил князь и усадил его рядом с собой. — А теперь вон какой стал красивый и взрослый. Конечно, теперь ты храбрец хоть куда.

Эти слова подстегнули юношеское честолюбие Артавазда. Он спросил:

— А в этом войске есть юноши моих лет?

— Есть. А зачем тебе?

— Я ведь затем и приехал, чтобы помериться с ними силами, показать, насколько армянские юноши превосходят персов.

— Этим ты займешься в Тизбоне, дорогой Артавазд, с молодыми придворными царя Шапуха.

— А ты возьмешь меня в Тизбон?

— Конечно, возьму.