Самый большой подонок

– Кому нужно моё пустое геройство? – продолжал изливать свои печали гост. – Чего я добился своим упрямством? Только того, что теперь обречён мучиться, лёжа в чужой земле. Ты даже представить не можешь себе, какая она жёсткая и холодная! – казалось, гост вот-вот разрыдается. – Я хочу домой, – вдруг промолвил он так жалобно, что у меня на глазах закипели слёзы, а к горлу подкатил комок. – Я завидую тебе. Пока твоя судьба находится в твоих руках. Если ты не повторишь моей роковой ошибки, то возвратишься в свой мир невинным мальчиком с чистой как первый снег душой и розовой попкой. Ты начнёшь почти с самого начала и будешь вести жизнь праведника.

– То есть жизнь слизняка в вонючем питомнике, курируемом Определителем? – сам не знаю как осмелился вставить я. – Да и попка, насколько мне известно, не останется девственно чистой: на ней будет красоваться несводимый штампик-антеннка. – Я высказался и напрягся до последнего мышечного волоконца в ожидании гневной реакции госта.

Но гост надолго замолчал. Потом голосом, полным щемящей тоски, проговорил:

– Теперь-то я знаю, что быть живым слизняком, ползающим по кладбищенской траве, гораздо лучше, чем мёртвым человеком.

Это была всего лишь перефразировка старой-престарой поговорки.

– Не жалейте о своём выборе, – совсем осмелев, возразил я. – Вы поступили правильно. Древняя мудрость гласит: жизнь сразу пишется набело. Но я бы, с вашего позволения, слегка изменил банальную сентенцию. Может быть, я не прав, но любая человеческая жизнь пишется вовсе не набело, а начерно. И всегда остается черновиком. Но это тот самый случай, когда шероховатый, неряшливый, неприглаженный черновик намного ценнее иной исправленной, вычитанной и откорректированной рукописи. Жизнь выхолостили из неё, осталась одна вялая безжизненность. А переписывать черновик набело да ещё под чужую высокомерную диктовку – это невыносимо…

– Каким образом ты избавился от своего провожатого? – с видимым любопытством поинтересовался гост, отвлекая меня от псевдофилософских рассуждений.

– Сам не знаю, – чистосердечно признался я. – Это не моя заслуга, а удивительное стечение обстоятельств.

– Это очень странно, – задумчиво проговорил гост, массируя кисти высохших, в трупных пятнах, рук на манер только что отыгравшего сложнейший концерт профессионального пианиста. – Да, странно…

Мне сделалось стыдно и неловко за свою удачливость и я промолчал.