Самый большой подонок

Брезгливо отшатнувшись, я в ужасе попятился к дверям и машинально опёрся на что-то рукой. Этим «что-то» оказался прикроватный столик на колесиках. На его стеклянной столешнице теснились баночки и склянки, заполненные отвратительного вида и запаха мазями. Рядом, боком ко мне лежала на низкой кровати пожилая женщина, на которую я прежде не обратил внимания. Так стоящий вплотную к первой в ряду парте школьный учитель, смотрящий поверх стриженых голов сидящих на ней мальчишек и более озабоченный поведением обосновавшихся на задних рядах двоечников, драчунов и переростков, не видит, что находящийся в мёртвой зоне отличник с первой парты к вящему удовольствию всего класса тычет ему линейкой в известное место на брюках. Поверхность столика располагалась на значительном удалении от женщины, поэтому я вздрогнул, когда на прозрачную столешницу вдруг тяжело опустилась её неестественно вывернутая левая рука с отрубленной кистью. С кровати донеслось сдавленное хрипение, и рука начала судорожно подёргиваться – так дёргается гибкий резиновый шланг, присоединённый к примитивному откачивающему насосу с шумным кривошипно-шатунным приводом. Меня охватил ужас, когда конвульсии сменились более осмысленными движениями. Растягивающаяся как тянучка, на глазах удлиняющаяся рука змеино заструилась по дребезжащему стеклу столешницы, расталкивая и распихивая стоящие на ней баночки, склянки и пузырьки. Рука стремилась ко мне, я чувствовал, как она жаждет схватить меня – схватить, чтобы больше никогда не выпускать. Незабинтованный обрубок медленно сочился – но не кровью, а ярко-красным, как кровь, но очень густым и тягучим коллоидом, который собирался на конце обрубка в нерастекающийся огненный шар. Эта набухающая тревожным стоп-сигналом коллоидная капля, венчающая тошнотворно извивающуюся, всю в фиолетовых гематомах и багровых пятнах пролежней, руку, стала последней каплей, переполнившей налитую до краёв мучительным страхом чашу моей жалкой гуттаперчевой души.