Санитар

Выдумки Жибоедова были такие. Например, посоветует кому-нибудь Серый поставить круговые горчичники. Его спрашивают: «А что такое круговые горчичники?» И только Серый соберется объяснить, как надо облеплять себя горчичниками кругом, Жибоедов уже требует ножницы и, хитря карим глазом, вырезает из горчичника кружочек: «Вот так будете делать!» Потом курилка смеется, представляя, как кто-то где-то старательно вырезывает из горчичников кружочки, прежде чем их поставить. Или вдруг Жибоедов становился на вызове подчеркнуто к Серому уважительным, подставлял ему стул, выкладывал тонометр, требовал чистое полотенце. Потом объявлял: «Вас сейчас будет лечить кандидат наук и ученый секретарь совместной советско-американской научной программы!» Все это было рассчитано на маломозглых, на темень. Но тогда почему-то смешило. Впрочем, Жибоедов не всегда понимал, кто перед ним, где можно и чего нельзя. Он и шаманил, заводя глаза под потолок и вздыхая огорчительно, и заливался красноречием, и такого чаще сомнительного содержания, что Серому приходилось вмешиваться. Жибоедов обижался, надувался, замолкал. Серый просил: «Старик, ты пойми, нельзя всех людей считать дураками!» «Брось! — отвечал Жибоедов. — Все они одинаковы!» «Не любишь ты людей!» — вырвалось однажды у Серого. «А за что мне их любить? Что они мне хорошего сделали? Запомни, все люди сволочи!» Но это было уже потом, когда Серый стал понимать, что к чему. Когда он сообразил, что веселье весельем, и пусть говорит Жибоедов, что на сутках в него вселяется бес, все-таки главное для него — унести с вызова несколько рублей, и неважно, каким способом. Пожалуй, если бы ему сказали: «Жиба! Если ты будешь молчать, то получишь с каждого вызова!» — Жибоедов стал бы каменным.

К тому времени Серый не считал, что брать деньги на вызовах — это кощунство. Но по первому году на «скорой» он не догадывался, что такие вещественные отношения существуют. Люди тогда удивляли Серого не радостным удивлением. Это были не те безликие фантомы, на которых в институтских клиниках он рисовал границы сердца, легких и печени. Они были другие, они были у себя дома. Их было так много, что после дежурства он никого отдельно не мог вспомнить. Они оказались равнодушны ко всему на свете, кроме себя. Они были поглощены собой и требовали. Они обо всем знали, и судили, и были подозрительны. Они не верили и капризничали. Они были непонятливы, а порой тупы. Серый горячился, доказывал свое право знать об их болезнях больше, чем они сами. Это не нравилось. Он срывался на крик, особенно ночами. «Себе дороже, — говорил Жибоедов. — Что ты с ними тратишься? Делай, что просят!» И тянулись к нему, не к Серому, спрашивали у него, у Жибоедова, который хоть и мог все делать руками, но не умел отличить шум на аорте от шума на верхушке сердца.