Санька-пограничник

…На Каменный Зуб успели забраться до захода солнца. Вершина вся иссечена мшистыми уступами. На одном, широком, светлела березовая роща. Коротконогие крепыши с небогатой кроной уперлись зелеными лбами в сторону юга. Их корни намертво сцепились с камнями. Деревья росли редко, вразброс, и роща просматривалась насквозь. Вдали, на горизонте, холодно, как лезвие остро отточенного ножа, сияла полоса океана. Справа вдали вздымалась белая горная вершина. Над ней застыло сиреневое облачко.

— Ярая малахай надела, — сказал Анелькут. — Погода переменится.

Здесь, на высоте, погода и так уж переменилась — стояла поздняя осень: под ногами шуршала опавшая листва, горели гроздья рябины, прижалась к земле поржавевшая трава…

— Тропинка! — Генка остановился, разглядывая узкий, глубоко протоптанный желоб.

— Тоже, скажешь, медвежья? — поглядел он на Анелькута.

— Нет, баранья, — спокойно, не задумываясь, ответил коряк. — Бараны всегда на кручах.

— Наверное, и сигналил-то баран, — кисло пошутил Генка.

— Человеку здесь не спрятаться, — озирался Славка. Ему очень хотелось, чтобы тропа на самом деле оказалась звериной.

— Зачем прятаться? Дал сигнал и ушел.

— Но ведь должны ответить.

— Почем знаешь? Может, и ответили…

— Где же искать теперь? — обернулся Славка к Анелькуту.

Коряк что-то разглядывал на карликовой рябинке.

— Ягоду собираешь? — снова окликнул Славка.

— Сломана, — показал Анелькут на ветку. — Туда пошел, к морю.

— Почему туда?

— Сломана по ходу. Вот так, — Анелькут плечом надломил еще одну.

— Тоже баран?

— Нет, человек. Если зверь, то хоть шерстинка осталась бы. И ягоду ел.

Славка протянул к кусту руку.

— Не трогай! — подскочил Генка. — Платок есть?.. Дай-ка.

Генка осторожно отрезал сломанную ветку ножом, завернул в Славкин носовой платок — и в карман.

Он воспрянул:

— Надо быстрей! По тропинке! Может, еще следы какие оставил!

Сопка по эту сторону была более пологой. Теперь шли вниз. Вниз катилось и солнце. Ребята косились на него — и шаг сам собой ускорялся.

Тропа нырнула в заросли шеломайника. Огромные лопастые листья смыкались над головой, образуя зеленую черепицу. И затхло, и душно, и сумрачно. Шагать скользко: под ногами голая сырая земля.

Едва вступили в заросли, как навалилась мошка — под листьями шеломайника ее постоянное дневное пристанище. Серое облачко, кружась, меняя очертание, не отставало от мальчишек. Мошка лезла в глаза, в уши, в нос, запутывалась в волосах и жгла, жгла, жгла… Она продолжала преследовать и тогда, когда ребята выбрались из травяных дебрей.

Генка сопел, остервенело расчесывая зудящее тело. Славка смастерил два веника из веток и без передышки размахивал ими, хлестал себя по спине, по ногам, куда только доставали руки.

— Не успеем вернуться, — отчаявшись, заныл он и тут же поперхнулся, закашлялся — гнус попал в горло. Славка с завистью смотрел в коричневый затылок Анелькута — головой даже не шевельнет, знай пощелкивает орешки, шелуша на ходу шишки кедрача. Спросил:

— Ты что, дубленый?

— Он не закалялся, как некоторые, — подкусил Генка.

Славка зло посмотрел на товарища, не ответил.

Смеркалось. Сразу надвинулись сопки, скучились заросли. Тропинка вдруг запружинила. Это начиналась приморская тундра.

Ребята вышли на волнистую низину. По ней кое-где были раскиданы кусты жимолости с нежно-зелеными, будто просвечивающимися листиками. Ягода уже переспела: покрытые сизо-голубоватым налетом плоды сморщились и удлинились, были слаще обычного. Анелькут и Генка походя хватали ягоду, а Славка до того утомился, что даже лень протянуть руку. Усталость и мошка валили его с ног.

Анелькут остановился.

— Однако избушка, — сказал коряк, показывая на маячившее впереди, за кустарником, приземистое строение.

— Пошли отдохнем, — промямлил Славка. Ему уже было не до зверей, не до шпиона.

Крадучись, прислушиваясь, подобрались к избушке.

— Дверь-то подперта. Значит, никого нет. — Анелькут мягко шагнул в своих торбасах и убрал палку.

— Пойдемте, чего ждать? — Генка двинулся вперед, чиркнул спичкой. — Зимовье. Охотники тут отдыхают.

Анелькут отрицательно мотнул головой.

— Нет нар, оленьих шкур тоже, чайника…

Славке все безразлично, сразу же разлегся на полу.

Анелькут повел носом.

— Однако рыба?..

Опять чиркнули спичку. На стене, за чугунной печкой, из угла в угол протянута бечева, на которой висела сушеная корюшка.

— С моря кто-то принес, — пояснил Анелькут.

— Вот здорово! Давай сюда.

В темноте раздавалось торопливое чмоканье, хруст. Мальчишки уминали одну рыбешку за другой.

— Попадет дома, — угрюмо проговорил Славка.

— Не ной, — оборвал Генка.

— Утром возвращаться надо. Конечно, так, — сказал Анелькут. Вздохнул: — Почаевать бы.

И сразу всем захотелось пить. А где взять ее, воду? Рядом ни речки, ни ручья.

…Прокричал филин: всхлипнул, зарыдал и рассмеялся. Дремавший лес и тундра словно ждали этого сигнала — откликнулись: затявкали лисицы, где-то далеко-далеко надрывно прокричала рысь, снизу, наверное, с самого берега, бесконечным «о-о-оу» отозвались волки.