Sans qu'un remord ne me vienne (СИ)

Плясунья испуганно замерла, судорожно размышляя, что же ей ответить. Его вопрос не был, по сути, вопросом: поп, как обычно, не спрашивал позволения, а только ставил перед выбором. Если она откажется, он придет в ярость и, вполне возможно, изнасилует ее прямо сейчас; если согласится, ей придется две ночи терпеть ненавистные ласки. Две ночи отвратительных прикосновений похотливых рук, после которых ее заберет обожаемый Феб; к тому же она останется, если и не совсем чиста, то, по крайней мере, невинна, сбережет себя для возлюбленного. Это какой-то кошмар, бред, кромешный ужас – и все же меньшее из двух зол.

- Хорошо, - чуть слышно выдохнула цыганка, и в тот же миг грубая хватка разжалась.

Однако бедняжка не успела отскочить: стоило подняться на ноги, как монах вновь притянул ее к себе.

- Позволишь – это значит не будешь сбегать от меня на другой конец комнаты, не будешь брыкаться и отбиваться, - прошипел он, сверкнув очами. – Ложись.

Отпустил. Ждет. Порыв убежать и забиться в самый дальний угол никуда не делся, только чего она этим добьется?.. Очередного приступа неукротимой жестокости и насилия. «Феб!..» - опустив на мгновение веки, взмолилась девушка и села на самый краешек жесткой кровати.

- Предпочитаешь, чтобы я сам уложил тебя? – болезненная страсть, вибрирующая в каждом слове ее мучителя, показалась Эсмеральде едва сдерживаемой злостью, и, в страхе, покорно опустилась она на подушку, ожидая бог весть чего.

- Итак, на чем я остановился?.. – плясунья распахнула глаза от неожиданности, когда твердые пальцы осторожно заскользили по предплечью: монах сидел спиной к ней, не отрывая взгляда от пламени свечи. – Ах да, Квазимодо. Знаешь, он ведь не был глух от рождения, иначе как бы мне удалось научить его говорить… Он оглох четырнадцати лет от роду: слишком уж усердно звонил в колокола. С тех пор я один мог общаться с ним, что, сама понимаешь, никак не способствовало сближению с остальным миром, зато еще прочнее укрепило нашу связь…

Архидьякон все говорил и говорил. Речь его была неторопливой, почти безэмоциональной; от этого монотонного голоса цыганка невольно начала успокаиваться. Ей и в голову не приходило, какая буря бушует сейчас под этой ледяной коркой кажущегося безразличия.

Клод же в эти минуты в буквальном смысле сходил с ума. В то время как одна его часть, погрузившись в воспоминания, сухо повествовала о невеселой жизни юного Квазимодо, другая рисовала в воображении картины столь непристойные, что, верно, они заставили бы покраснеть и его младшего братца, куда как более искушенного в науке страсти нежной. В какой-то момент Фролло неосознанно стиснул маленькую ручку, заставив девушку непроизвольно дернуться; две половины его расколотого сознания снова слились.

- Довольно, - резко оборвал он сам себя. – Кажется, я рассказал достаточно, чтобы ты поняла: до самого последнего времени у звонаря не было иных человеческих привязанностей, кроме меня. Но ты смутила и его разум, что, кстати, в очередной раз наталкивает на мысли о колдовстве. Кто же ты такая, маленькая язычница, в чем секрет твоего очарования?..

Обернувшись, священник пытливо заглянул в глаза замершей красавицы; а в следующее мгновение припал к ее губам в иссушающем поцелуе.

- Нет, не бойся, я ведь обещал, что не трону тебя сегодня, - быстро зашептал он, подминая под себя всхлипнувшую девушку. – Но и ты обещала позволить себя ласкать… Прошу, дитя, сжалься: только касаться тебя, целовать – ничего больше… Умоляю, не отталкивай меня!..

Цыганка не пыталась избежать его ласк, не вырывалась, не проклинала, лишь твердила про себя: «Два дня, только два дня…». Мужчина же, ободренный ее немым позволением продолжить, нерешительно провел костяшками пальцев по бледной щечке, ощущая себя если и не самым счастливым человеком, то, уж во всяком случае, в сотню раз счастливее безумца, катавшегося по грязному полу камеры Дворца Правосудия, вымаливая толику понимания. Касаться ее – и не слышать града упреков; целовать – и не чувствовать ударов этих маленьких кулачков – это так мало, но это все. Все, что ему нужно. Просто быть рядом и знать, что она не сбежит, не исчезнет, не оттолкнет его; и заставить себя не думать, что единственная причина – боязнь за жизнь соперника.