Sans qu'un remord ne me vienne (СИ)

- Я не ненавижу вас, - плясунья тоже повернулась к нему; их глаза находились буквально в нескольких дюймах друг от друга. – Не простила, конечно, нет. Наверное, никогда не прощу. Просто это больше не имеет значения. А ненависть ушла почти сразу: кажется, моя боль была слишком сильным чувством, чтобы оставалось место на какие-то еще. А потом, позже, когда она чуть утихла… не знаю, что-то изменилось во мне. Сломалось. Во всяком случае, ненавидеть вас я больше не хотела и не могла – мне было просто все равно. К тому же, вы ведь, как-никак, спасли мне жизнь в тот вечер. И даже ничего не попросили взамен, как это у вас принято. Тогда мне было все равно – я не хотела жить. Но сейчас я понимаю, что это была бы самая большая глупость – умереть вот так. Он бы все равно этого не оценил, вы были правы.

Вот так, Клод. Вот тебе и маленькая цыганка. Кажется, любовь сделала идиота не только из тебя – похоже, без этого чувства и Эсмеральда рассуждает куда как разумнее. Непонятно только, хорошо это или плохо.

- Ты так непохожа на ту девочку, которую я тщетно молил летом о любви, - мужчина приподнялся на локтях и, нежно глядя в бездонные черные колодцы глаз, погладил розовую щечку. – Та была колючей снаружи, словно крапива, едкой, жгучей, а внутри – совсем ребенок: легковерный, непосредственный… жестокий. Сейчас же передо мной – прекрасная юная женщина: рассудительная, сдержанная. Ты кажешься теперь такой мягкой и покладистой, что мне даже страшно представить, стержень из какой стали появился внутри, если ему удается сдерживать твою природную эмоциональность. Что за игру ты задумала, красавица?

Девушка не ответила; помедлила и отвела взгляд. Черт, монах и впрямь не глуп! Даже сейчас, когда он доволен и расслаблен, все равно до омерзения проницателен. Таким попробуй поверти… Разве что… Да, похоже, единственный способ – это быть откровенной. Не играть с ним в любовь, но позволить любить себя. Что ж, возможно, это открытие пригодится. А может и нет. Во всяком случае, близость с ним оказалась не такой уж страшной. Конечно, сначала он повел себя как дикий зверь, так что Эсмеральда даже испугалась, но после разговора стал вполне терпимым. Если откинуть прошлое – а его в любом случае придется выкинуть, как старый башмак, который давно уже стал мал подросшему ребенку, – поп ничем не хуже любого другого мужчины. И не лучше. Такой же. Но у него, по крайней мере, есть влияние, а оно иногда кое-что значит. Он, например, что бы ни говорил по этому поводу, сумел найти ее мать.

- Вы обещали рассказать мне о матушке, - произнесла плясунья, глядя в темный потолок.

- Да. Да, конечно, - архидьякон тоже уставился в небо, скрытое от взгляда черными досками, взял в плен маленькую ладошку и заговорил. – Все эти годы она считала тебя погибшей и оплакивала – потому и не искала. Люди называют ее сумасшедшей, блаженной. Она любит тебя всей душой – точнее, не тебя, а ту девочку, которую потеряла шестнадцать лет назад. Это не женщина – это тигрица, у которой отняли котенка. Боюсь, я окажу плохую услугу самому себе, если познакомлю вас…

- Кажется, я достаточно щедро расплатилась за вашу услугу, святой отец!.. – взвилась Эсмеральда.

- Не кипятись, я не собираюсь тебя обманывать. О, да, на сей раз ты была более чем щедра, и я бесконечно благодарен тебе, дитя… Так вот, как я уже говорил, мать считала тебя погибшей, потому и не искала, а лишь оплакивала. После твоего исчезновения она осталась безутешной и отреклась от этого мира, добровольно заточив себя в склеп еще при жизни. По-моему, настоящее чудо, что она до сих пор жива. Она взвалила на себя тяжкое бремя, какое под силу вынести не всякому святому мученику…

- Вы говорили, что я знаю ее… - девичий голосок явственно дрогнул.

- Это так. Она, к несчастью, таит злобу на цыган, потому что те украли ее дитя…

- Вретишница! – вскрикнула плясунья и закрыла лицо руками.

- Да.

- Неправда. Это не может быть правдой!.. Скажите, что солгали! Она ведь… она ненавидит меня.

- Не стоит судить ее, Эсмеральда. Сама посуди: шестнадцать лет назад цыгане украли ее дочь, ее отраду – тебя. Все эти годы она думала, что ты мертва, что тебя не то принесли в жертву, не то сожрали. Несчастная мать, могла ли она найти в себе силы простить?

- Она пугает меня. Она… она же помешанная! Как эта женщина может быть моей матерью?..

- Viae Domini imperceptae sunt. Пути Господни неисповедимы, дитя. Возможно, тебе стоит узнать ее получше… Впрочем, если ты не хочешь, я могу не раскрывать твоего имени старой затворнице, - Фролло улыбнулся про себя, заранее зная, что сейчас последует.

- Что?! Ну уж нет, поп, так не годится! Я расплатилась с тобой сполна, а ты теперь думаешь оставить меня ни с чем? Пусть будет вретишница – в конце концов, она моя мать, и наверняка ее ненависть уляжется, когда она узнает, кто я. Как же я хочу поскорее обнять ее… Матушка моя, какое это будет счастье!.. Приведи ее, слышишь!

- Завтра. А теперь спи. И хватит уже называть меня попом и монахом. Хотя бы преподобным. Но лучше – по имени.