Сборник поэзии

Был рядом, впереди и за спиной —

Иль были все так на него похожи?

В рубашке белой (летняя пора)

С подмышечными темными кругами,

Он выходил из каждого двора

Широкими хозяйскими шагами.

Я узнавала лоск его манер,

Наполненных приветливой угрозой:

"Я вас не утомляю?" — например...

Всего его с его вальяжной позой.

Он, логике простой наперекор,

Был всюду, словно принял он решенье

Носить за мной в портфеле протокол

С моей подпиской о неразглашенье.

Он как бы продолжал еще меня

Гуманненько допрашивать о друге.

Ведь женская, — считал он, — болтовня

Несдержанна, готова на услуги.

И как бы вновь зачитывал он мне

Тот разговор, что в марте совершался

Меж мной и другом, и наедине.

Я ж не могла? Друг, значит, помешался!

И после мрачной этой чепухи

С каким-то добродушьем деловитым

Показывал он мне мои стихи,

Отснятые с искусством глянцевитым.

Тот юношеский, немощный хорей,

Та проба сил, зародыш непокорства

Служили доказательством моей

Опасной дружбы, скользкого знакомства.

И друга столь тяжка была вина —

Частенько говорил он так, как думал —

Что радоваться я была должна:

Я вышла прочь, а друг на время умер.

Но день, киоск, витринное бельё

И сада запыленная усталость,

И мой трамвай — всё было не моё,

Казалось мне. А может, не казалось.

1986

Час пик

Час пик в ноябре... Раздражительный час —

Месить этот снег, эту сажу и воду.

Мы улиц не чистим, должно быть, кичась,

Что вскоре навек обуздаем погоду.

Толпится, беснуется, мрачно гудёт

Вся полу-провинция, полу-столица.

Не снег и не дождь, а такое идет,

Что проще повеситься, чем застрелиться.

Промозглая жадность, испарина, дрожь.

И жизнь пробивается медлящей каплей

Меж глинистой общей картохой за грош

И дорогостоящей частною вафлей.

Скользка и оступчива наша тропа

Средь мизерных радостей малого НЭПа.

Любая мечта наша сроду глупа,

Насильственна вольность и новость нелепа.

Мы злимся на знаки своей правоты,

Слова свои слышим со страхом знакомым.

Нас даже и в рай-то загонят менты

Все тем же испытанным, адским приемом.

И очередь к водке на целый квартал

Не больше другой — к опьяненной печати...

Не выпьется если — прочтется подвал,

Что пить никому и не хочется, кстати.

И всем интересно, и тает поэт,

Впервой оптимизмом блеснуть восхотевший,

Что всем интересно, что шорох газет

Слышнее, чем шорох листвы (облетевшей).

Но, впрочем, мои-то какие права?

Что я-то задумала, я совершила?

Во мне-то растет ли такая листва,

Что всё осенила бы, всё заглушила?

Иду среди всех, раздражаясь на всех,

Сама — раздраженья чужого причина...

И разом на всё раздражается снег,

А может быть, дождик, что неразличимо.

1987

Судьба

          "Девочка плачет — шарик улетел..."

                                        (Б. Окуджава)

В рядах демонстрации дружной

Приплясывал шарик воздушный

На нитке натянутой, струнной,

В руках у работницы юной.

Фабричная эта деваха

С ядреным, напористым бюстом

Вопросы решала с размаха

И трудности хрумкала с хрустом.

А гадов ползучих, матёрых

И разных там прочих, которых —

Давила, да так, что трещало.

Но это ее не смущало.

С утра, запалив керосинку,

Она надевала косынку

Пунцовую, и напевала,

Кудрявая чтобы вставала.

Ее керосинка чадила.

Подмышками блуза горела.

Она и себя не щадила,

Не только других не жалела!

За что же тогда ей досталась —

Была, значит, в чем-то промашка —

Подробная, долгая старость,

Ее разрушавшая тяжко?

Она дотлевала огарком,

Иссохшая, вся в метастазах.

Совала рубли санитаркам,

Чтоб вовремя подали тазик...

...А праздничный шарик воздушный,

Опавший и больше не нужный,

Едва колыхался над нею,

Над бедной хозяйкой своею.

1979

После войны

Они сумели выжить — выползти

В забытый мир белья и чая,

Смесь недоверия и лихости

Пред этим миром ощущая.

И вскорости шкапы семейные

Во мгле беспамятно-уютной

Укрыли сбруи портупейные,

Планшеток целлулоид мутный,

А также гимнастерки мятые,

Что сохраняли два-три круга:

Проплешины белесоватые,

Где орден ввинчивался туго.

Разменной явью окруженное,

Позабывалось всё, что было.

Лишь ночью сердце обнаженное

Ползло, прицеливалось, било,

Хватало радости мгновенные

С оглядкой, словно на привале...

И женщины послевоенные,

Робея, шрамы целовали.

1977

Видение отбытия

                                                  А.В.

Вестибюль — или, может, пакгауз, вокзал;

Мер-приятье, эвако-ликбез;

Тусклый свет; хриплый рупор, что свыше сказал:

"Группа восемь, с вещами и без".

На себе мы по-нищенски щупаем швы:

Что зашито в них — вши или пшик,

Пепел близких, отлётный билет из Москвы

Или плавленых камушков шик?

Да, ведь был у нас плавленый, Аля, янтарь

В золоченых цапучих когтях!

Этот Ювелирторг, поспешая, нашарь —

И отдаришься в дальних гостях!

Коль прошляпит таможня, там можно — вспори,

И былой безмятежный престиж

Ты хозяевам выдашь: их чай до зари,

Поученья и кров возместишь.

Всюду пусто? Прощупай манжет, воротник!

Даже наш поэтический лавр

Не зашила ты, дура?! Идти через миг

С чемоданом дозволенных швабр!..

...Просыпаемся потно, еще теребя

Швы рубах; слыша рупорный бас:

"Группа восемь, на выход, и строем — в себя,

Ибо Царствие Божие — в вас".

1990

Пружина

"Мы не жили, — сказал нам К.,

Вернувшись из Канады. —

Еще не ведали пока

Житейской мы отрады!"

Да, от рожденья наша плоть

Комфорта не знавала,

И скудость нас перемолоть

Лет в сорок успевала.

О да, немотствовал наш дух,

Подавлен и подвален.

Мы говорить решались вслух