Сборник работ. Девяностые

«Часто поздним вечером на пологой крыше погреба, запрокинувшись на спину, лежал, радостно замирая под властью темного звездного неба, необъяснимо маясь, волнуясь от чуда мироздания, и Млечный путь, казалось, неотступно манил в свою хрустальную глубину, завораживал далью и обещал в конце усилий, познаний и труда приобщить к своему вечному мерцанию».

Звезды манили и затягивали его в свою небесную воронку.

Он гораздо ближе к нам, чем кажется,— Млечный путь.

* * *

Талантливую прозу его — не всю, конечно, отрывки — опубликовала «Неделя» — щедро, на двух полосах, с фотографиями. Читая и перечитывая эту прозу, я повторяю то, что уместил в маленьком предисловии: даже если бы Иннокентий Смоктуновский в той страшной войне потерял руку или ногу, если бы, то есть, он вернулся домой не весь, не целиком, и театральный занавес никогда бы для него не открылся, он все равно состоялся бы как талантливый человек.

Вечная тема — об интеллигенции, значит ли она что-то сегодня для России, о распрях, даже расколе внутри. В последние годы мне казалось, что слой истинной интеллигенции истончился до прозрачности. Особенно остро это чувствовалось после каждой очередной утраты.

Прошлым летом хоронили Владимира Яковлевича Лакшина, на панихиде мы стояли со Смоктуновским рядом, я сказал тихо:

— Все. Уходят последние интеллигенты.

— Неправда,— как-то жестко ответил он.— Вы посмотрите, какие лица вокруг и сколько их. Это неправда, — повторил уже мягче, словно успокаивая себя.

Люди, действительно, собрались — на редкость. Благородные лица с неисчезнувшими за советские десятилетия следами породы. Их в самом деле было много. Собранные вместе, они внушали надежду и даже силу.

После панихиды в рассеивающемся зале к нам, точнее к Иннокентию Михайловичу, подошли Олег Ефремов и директор МХАТа Вячеслав Юрьевич Ефимов. Олег Николаевич выглядел прекрасно, свежо, моложе своих ранних киногероев.

— Ну что, едешь?— спросил он Смоктуновского.

Речь шла о предстоящей в мае — июне 1994 года поездке в Сибирь, по Енисею, со спектаклем «Возможная встреча». Нынче путешествовать с размахом, как прежде, театру, даже такому, как МХАТ, не под силу. А этот спектакль — неразорителен. Декорации невелики и… всего три актёра. Но какие! Смоктуновский, Ефремов, Любшин.

— Поеду. Если… ко мне заедем? Там же рядом — моя Родина.

— Зачем тебе? Там же ничего не осталось,— Ефремов.

— Заедем-заедем,— директор МХАТа.— Когда мы там были (видимо, ездили на разведку.— Авт.), подошла какая-то старушка и так жалостно говорит: «А Смоктуновский-то, небось, к нам не придет».

— Едем, едем. Обязательно,— блуждающая улыбка Иннокентия Михайловича, он весь уже там, где стога, заливные луга, молодой отец с косой. И тетя Надя, его воспитавшая.

— Когда я в войну пропал без вести, тетка Надя ослепла от слез. Это она потом благословила меня в артисты, это ведь не считалось у нас профессией, было даже чем-то зазорным. Но тетка Надя сказала: «Если нравится — иди».

* * *

В конце декабря состоялся вечер памяти Сахарова. В Центральном доме медиков на Герцена, помимо друзей академика, оказались и люди случайные. Выступавшие со сцены развивали в основном одну тему: «Я и Сахаров», причем Андрей Дмитриевич оказывался как-то в тени. Одна дама, которую объявили писательницей, подробно рассказывала о своей предвыборной кампании, а имя академика упомянула лишь вскользь, в конце — для приличия. В зале откровенно скучали, громко переговаривались.

Вечер, казалось, был безнадёжно испорчен.

И вдруг объявили Смоктуновского. Он появился неожиданно для всех, для меня тоже. Поднялся на сцену. После паузы начал неуверенно:

— Я волнуюсь. Не знаю, с чего начать. Не знаю, надо ли говорить о…

В задних рядах вдруг поднялся шум, вошел какой-то пьяный, громко разговаривая со всеми сразу, он, качаясь, пытался сесть. Его схватили за руки, стали выпроваживать. Он сопротивлялся.

Смоктуновский с освещенной сцены молча наблюдал скандал. Снова начал:

— Нет, я, пожалуй, расскажу вам. Расскажу…

В полной, абсолютной тишине зал слушал исповедь. Наверное, сохранилась запись ее, я же расскажу, как помню.

— Я приехал в Горький на съемки фильма. Сахаров был уже там, и я знал об этом. Мне очень хотелось его проведать. Режиссер всячески отговаривал меня, говорил, что Андрей Дмитриевич под домашним арестом, что к нему не пускают, не попасть… Ну и так далее. Да, вот… А я очень хотел. Мне хотелось поддержать этого человека.

И вот однажды я все-таки уговорил режиссера. Мы собрались… Была зима. Мы купили авоську мандаринов и поехали.