Сборник работ. Девяностые

Когда Смоктуновский вошел в студию, когда двинулся по просторному холлу внизу, кто-то из небритой кинопублики у стены громко окликнул.

— Привет, Кеша! Что, деньги пришел зарабатывать? А зачем они тебе?

Ему бы, не повернув величественной головы, пройти мимо. Но он растерянно оглянулся, остановился посреди зала и смущенно, тихой скороговоркой стал объяснять:

— Ну почему же… Знаете ли… у меня семья, дети…

Балбесы у стены загоготали.

Работы было немного, от силы — на час.

Даже заурядные дикторы относятся к озвучиванию документальных лент, как к халтуре. Я наблюдал, как работал один из самых расхожих дикторов. С разгона, поставленным голосом он однообразно прочел текст. На замечания редактора и автора реагировал нервно: «Нет, здесь не надо перечитывать, здесь все правильно», «И здесь все хорошо», «Извините, мне некогда». Он спешил то ли на радио, то ли на какую-то провинциальную эстраду читать классические стихи. Высокомерно и раздраженно закончил: «Вам надо было приглашать не меня, а диктора». «А кто же он-то?» — спросил я тихонько у редактора. «Он считает себя артистом», — улыбнулась редактор.

Смоктуновский вошел, разделся, устроился поудобнее в кресле, поставил рядом свой знаменитый термос с чаем, с которым не расставался никогда. Несколько минут разговора ни о чем — для атмосферы, для контакта. И:

— Ну что, начнем, пожалуй?

То, что началось дальше, мне видеть не приходилось — ни прежде, ни потом. Не без стеснения я просил: «Нельзя ли эту фразу прочесть еще раз? Здесь логическое ударение — в конце». «Да? — он пробегает текст, что-то шепчет. — Ну, давайте попробуем».— «А вот здесь, в середине, надо бы с паузой». — «А-а, давайте-давайте, я готов». Он читает, останавливается сам: «Разрешите, я этот абзац перечитаю?». — «Но все прекрасно». — «Нет-нет, можно лучше, я чувствую». Потом, снова по своей инициативе, перечитывает весь текст от начала до конца. «Извините, а можно я эти два слова переставлю, мне так легче читать?». Переставляет. Все хорошо, но он опять просит: «Здесь я чуть-чуть зачастил, давайте повторим»…

Уже поздний вечер. Группа устала. Мы работаем без перерыва пять (!) часов. Наконец все облегченно вздохнули: конец, точка. Смоктуновский, отхлебнув чай, просит: «Давайте, я все-таки еще раз прочту — последний, от начала до конца. А вдруг это и будет лучший вариант». Снова перечитывает.

За его спиной уже были известные миру гениальные художественные ленты. Ну что ему этот маленький документальный фильм, вполне рядовой?

Работал Мастер.

Я знавал и теперь знаю людей, которые назначают цену своей продукции, в том числе журналисты, писатели — своим строкам. Мне это непривычно, но, откровенно говоря, почему нет? Человек знает себе цену, вот и все. Вам это не подходит — возьмите другого. Это по существу и есть рынок. Разница между цивилизованным рынком и толкучкой в том, что назначить цену может только поставщик высококачественной продукции. Мастер.

Он, может быть, поскромничал. За эти многотрудные часы заурядный диктор-многостаночник легко заработал бы больше.

…Прошло немало лет. Он забыл тот день и вечер. Мы познакомились снова, теперь уже прочно.

* * *

Млечный путь, сказал я вначале, Млечный путь, его светлые провалы. Если чья-то родственная душа пожелает теперь повидаться с ним, если кто-то, перейдя в Вечность, захочет… словом, ищите его там.

Я не зря наметил его местопребывание.

Он не только мог, но просто должен был умереть много раз. Вернее — погибнуть. Как могли его взять на войну, на передовую, и что он там делал? Худой, сутулый, нескладный. Застенчивый. Какой он защитник Родины, его самого нужно защищать.

Такие обычно шли в народное ополчение, их убивали первыми.

Что-то в военной судьбе еще можно совместить с его обликом. Например, плен.

— Кормили нас баландой, в которой вместе с кишками болтался, извините, кал животных. К нам приходили немецкие агитаторы, звали в армию Власова. Угощали шоколадом. После каждого визита с ними уходило не меньше взвода. Человек двадцать — тридцать. Я бежал из лагеря, когда нас вели к печам, сжигать. Спрятался под мостом.

Тут не надо отваги — душевная выдержка вместе с отчаянием.

Но ведь заслужил же боевые награды, медали именно «За отвагу». Одна из этих медалей нашла его недавно, спустя полвека (!). Он с донесением переходил вброд протоку на Днепре.

— Почему выбрали меня, а? Догадайтесь.

Смоктуновский улыбается, встает из-за стола, расправляет грудь, убирает сутулость.

— Я же высокий был. Да-а. Метр восемьдесят четыре…

Мы становимся в затылок друг другу, меряемся ростом. Тело его, распрямившись, потрясающе растет на глазах, как в мультфильме,— какая-то другая сторона странности и гениальности его организма, — он весело, азартно смеется.

Но и этот его воинский поступок, почти как и плен, еще можно соотнести с штатским обличьем. Не сходится другое — главное.

Главное несоответствие гражданского человека и его места на войне — там надо убивать. Откуда взять отвагу на передовой, где убийство — главное средство к достижению цели.