Сборник работ. Девяностые

Кеша, восемнадцатилетний нескладный юноша из глухомани, стал командиром отделения автоматчиков.

В середине восьмидесятых, сорок два года спустя, Иннокентий Михайлович отправился в Польшу, на места боёв. Там он стал разыскивать деревеньку, в которой он был, наверное, ближе всего к смерти. Разыскал не без труда. В деревеньке — двухэтажный дом, не то школа, не то почта, и страшный двор, где его убивали. Почти убили. Он бродил по двору, пытался вспомнить имена.

Однажды я застал Иннокентия Михайловича за делом несвойственным: он редактировал рукопись будущей книги воспоминаний.

Документальная повесть так и называлась — «Двор».

«Всех нас было человек 150 или немногим больше, тогда же казалось около двухсот, и в этом невольном преувеличении повинно, пожалуй, простое чувство самосохранения…»

Они были окружены, и «всей жизни оставалось каких-нибудь 2—3 часа».

Началось с артиллерийского обстрела. Точнее, с расстрела: немцы били прицельно. Двухэтажный кирпичный дом показался хрупкой декорацией. Те, кто не был убит, неподвижно ждали смерти. Один лишь молоденький, худосочный старшина пытался помочь раненым. Это был Смоктуновский.

« — Эй, солдат… не мучь его, видишь он отходит…

— Я хотел помочь ему…

— В этом помогать не надо.

На столе, запрокинув голову и как-то особенно шумно дыша, сидел, неловко припав на руку, еще один раненый… У бедняги были сорваны все нижние ребра с правой стороны груди, да, собственно, она вся была срезана, открыта, зияла огромная темная дыра, и при вдохе темно-синяя с перламутровым отливом плевра легкого, клокоча и хлюпая, выходила неровными скользкими вздутиями наружу. Как он терпел?

— Ну где же они? — взмолился раненый. Он звал санитаров. Нависла тишина. Тишина была неприятной, долгой, нехорошей.

И хотя меня уже одернули, выговорили, что суюсь не в свое дело, я все же подошел к нему.

Он поднял дикие глаза и, так же хлюпая легкими, остановился взглядом на мне.

— Ты перевяжи, — прохрипел он».

Восемнадцатилетний чахлый старшина бродил, как привидение, и собирал бинты. «Эй, доходяга,— окликали его,— вот, возьми».

«…Перевязать несчастного мне до конца не удалось. Автоматные очереди с противоположной стороны улицы, истерически захлебываясь в шальном азарте, прорезали окна и двери.

Ночь уступила место страшному карнавалу».

Атаку они отбили. Ждали новой.

«Поистине нужно было обладать недюжинным запасом душевных сил, чтобы продолжать жить, видеть, говорить, чувствовать после случившегося в ту ночь… Прибитые тишиной, мы ждали рассвета, наивно надеясь, что его приход избавит нас от предстоящей заведомо обреченной схватки.

Дело в том, что нас осталось четверо».

Мы никогда не представляли Смоктуновского таким — в крови и грязи, с автоматом и гранатами. Он, собственно, описывает не героизм, не мужество даже, свое или чужое, чем страдают многие вспоминатели. Здесь выписан ад.

Домой, в Красноярск, было отправлено извещение: «Ваш сын, Смоктуновский Иннокентий Михайлович… пропал без вести».

В те военные годы старшина Смоктуновский с передовой не уходил.

Задумывался ли о непрочности жизни, краткости ее?

Еще в детстве, задолго до войны.