Сброд

Рука разжалась. Владыка поднялся с колен. Старое рубище, казалось, соткано из церковного мрака. Обрывки ночи, копоти, черного масла. Жест повелел подниматься и Федору. Они не взяли никакого света, направились к колокольне. Приходилось до боли напрягать глаза, а вскоре стало ясно, что без толку. Нога сама находила камень, ухо цеплялось за трепет ткани где-то впереди. Восхождение вслепую давалось труднее, нежели казалось сперва. Федор уж усомнился, на ту ль башню поднимается: уж больно долог путь. Государь не проронил ни слова.

Ступень оказалась скользкой, Федор уперся рукой о стену и тут же отдернул, как от огня. Сам камень дрожал, а над самым ухом раздался пронзительный писк.

– Крысы, – молвил государь.

Иоанн не обернулся – ему и нечего глядеть. Дорога эта изучена уж наизусть.

– Немного осталось, – добавил владыка, и продолжили восхождение, хоть ступени и шли вниз.

Беспокойный разум Басманова был слишком загнан, чтобы понять, в какой момент лестница надломилась, перевернулась и когда путь стал иным. Но разум нынче был бессилен, сидел где-то в уголке с крысами, заткнутый мраком и тьмой, а ноги уж сами несли.

Вдруг по ноге ударил холод. Плеска не слышно, но Федор точно стоял по колено в воде ледяной. Сутулая тень пред ним шла вперед. Басманов хотел окликнуть: «Постой!», но здешний воздух не шел в грудь. Не раздалось ни хрипа, ни крика, ничего. Слишком пусто, холодно. А чернота тянула дальше. Федор с ужасом замечал, что с каждым шагом пуще прежнего отстает. Леденящий страх хлынул, отравил горячую кровь, и едва мертвецкая стужа коснулась сердца, дно провалилось, а вместе с ним и Басманов пошел ко дну. Окруженный потоком, он ощутил волну. Ее гнали острые плавники. Рядом кружил левиафан. Серебро чешуи рассекало тьму, слепило, жгло. Не в силах выплыть, Басманов выпустил из груди последний воздух в отчаянном рывке, но все без толку, и тьма тянула на дно. Волна холода пробила насквозь и шла не от стальных плавников, не из глубин мерзлого ада, а изнутри. В сей миг очи отверзлись, рот жадно глотнул наконец-таки живой, земной воздух.

Метнувшись на бок да привстав, Федор ударил себя в живот, сплюнул на грязный песок речной. Глаза резало, точно вынырнул из пучины морской, хотя за спиною плескалась речушка. Басманов жадно глотал воздух, боясь вновь приступа лютого удушья. Клещи будто еще касались шеи, резали при глубоком вдохе.

Наконец силы воротились, прильнули к жилам. Федор огляделся. Вдалеке чернели зубки крепости. Александровская слобода, видать, недалеко. Федор поднялся на ноги, в голову точно ударило спьяну. Все кругом померкло на мгновение и вновь всплыло. Небо серое, угрюмое. Недалеко уж и зима займется. Спит, ворчливое, не хочет подыматься, а заря уж занялась, озорная – уже не уложишь обратно, как бы ни были мягки перины, как бы сладко ни лилась колыбельная. Заиграли золотые каемки, и все пышнее плетется кружево.

Владыка опустился на колени, склонил главу, точно стыдясь уродства пред светилом. Очи закрыты, бледные уста едва шевелятся. Не слышно и слабого шепота, но Федор опустился на колени. Они возносили одну молитву, от самого сердца. Таких слов нет ни в одном каноне, ни в одной церквушке или часовне, ни в одной паломнической пещере али расщелине, ни в лесу, ни в пустыне. Пламенное прошение ко Всевышнему не пустить того ада, промерзшего, непробудно черного да гиблого на землю русскую.

Когда молитва свершилась, солнце уж явно освещало путь. Брели они до Слободы, и все же горело на сердце Федора и не смог умолчать.

– Как же, государь? – спросил Басманов.

Иоанн остановился, зачарованный плывущим над ним небом.

– Во всяком из нас живет тварь. Жажда пробудится – там и оскал, и зверство. Лет моих было меньше, нежели тебе, когда пришел ко мне на службу. Я видел бездну, и та глядела в ответ. Вижу отблеск того проклятого черного пламени. Не чужд мне голод упырей адских. И чует сердце мое черное, как сладка кровь на вкус. Хоть губы и остаются чисты, а всяко мед растекается, и услада находит, как гляжу на пылающие беззакония. Противлюсь злу, да, видать, немного во мне силы. Последнее утешение: грешник я законченный, душегуб и безумец, но не еретик. Гореть мне в том огне, в коем Русь топлю. Сердце мое – яма, в которую Порфирий Убогий брошен ко дракону кровожадному. Чрево жаждет вкусить людской живой плоти с тем как душа молит о чудесном милосердии господнем. С каждым днем тени все длиннее, Федя. Рассей тьму.

С тем царь вручил четки опричнику и дале до Слободы дошли, не проронив ни слова.

* * *

Ну и горбатые же сугробы нынче намело! Солнце медленно вставало за окном. Федор сидел неподвижно. Руки дрожали от озноба, да не от стужи, не от той, что за окном. Не от метели, что билась в окно, содрогался, а от потустороннего мрака. Дни шли, а минувшая ночь все не отступала. Так для Басманова и не наступила заря.

– Федь! – Кто-то тряхнул за плечо, вырвав из оцепенения.