Сброд

Вздрогнул Федор, поднялся на ноги, заметался по комнате. Незрячий взор бился, как напуганная птица. Одичавшие очи уставились на Игоря, а в груди билось сердце, да так, что заглушало речь людскую. Оттого Федор и не слышал, как друг явился, как звал несколько раз.

– Ты это где так? – спросил Игорь.

– А?

Князь Черных указал на волосы Басманова. Рассудок Федора все еще плыл в черной бездне ледяной. Много жизни да тепла ушло тогда на дно, и кружит змий белый, и все, что есть в нем, – оскал и стужа. Мысли все пребывали по ту сторону зеркала. Как рассеянный взгляд собрался да углядел отражение, не поверил Федор. Средь черных смоляных прядей белело седое серебро. Федор отбросил зеркало прочь.

– Пущай… – пробормотал он, а мысли токмо больше путались.

Глядел-глядел под ноги и все ж опомнился: Игорь-то пред ним стоит да ждет.

– Чего явился? – спросил Басманов.

– Видели Михайлу, – молвил князь.

Сердце вновь полоснуло холодом.

– Где? – спросил Федор.

* * *

В тот год зима особо свирепствовала люто, скрипела сугробами белыми, точно клыками скалилась. Намело снегу, и дороги как не бывало. Оттого князьям пришлось переждать в деревне – до Москвы не добраться нынче. Хоть и казалось: уж вот она, рукой подать, да никак. То лишь себя да коней загнать до смерти, а на том и все, подохнуть на дороге, чтобы кости растащили лисы. Они поспели к началу вечерней службы в деревянной церкви. На крыльце гнездилось нечто, от чего кровь застыла в жилах пуще, чем от морозу. В такую-то стужу сидел босой карлик. Смуглые ноги, косматые да когтистые – поди что зверь. Руки коротышка прятал под мышками, сам выряжен в рубище да глядит исподлобья. За спиной карлика дремал пузатый красноносый мужик. По виду – непробудный пьянчуга. Переглянулись князья, каждый прочел во взгляде: «Неужто?»

– Как вырвался-то из преисподней, супостат? – шепнул один другому.

Тот же боязно глянул на церковь, осенил крестным знамением, и оба скрылись от нечистого. Как двери затворились, так коротышка хмыкнул себе под нос да поежился, будто и взаправду пронятый холодом.

– Чёй-то они, а? – промычал красноносый пьянчуга.

Видать, не спал.

– Поди, признали, – пожал плечами карлик. – Доныне думали, что уморили уродца спьяну, и ведь сами в реку-то и бросили, еще осенью. Вот и не верят, как бы очи ни разевали.

Красноносый высморкался в рукав.

– А хошь, мы этим тварям дом подожжем? – спросил пьянчуга.

– Э, не! – отмахнулся коротышка. – Гарь будит злую память. Да и не берись судить. Знал бы с мое – их бы жалел, а не меня.

Пьянчуга ответил храпом. Не дослушал. К ночи и храпеть перестал.

Как князья вышли, карлик все сидел на том же месте. Каждый дал серебра, точно откупались, сами не зная от чего, но в глубине души чуя: от сего зла не откупиться.

* * *

Черная ночь. Дорогу точно ведьмы пожрали. От дому до дому не пройти, чего уж говорить о лесных дебрях? А все-таки иного пути и не было. Брел-брел карлик, чертыхался, и вот знакомый запах ударил в ноздри. На опушке стоял деревянный терем, кособокий и убогий, да все же изнутри дышал теплом, а большего нынче и не нужно. Ввалился карлик на порог, весь в снегу, и рухнул прямо на пол, даже дверь не затворил.

– Не сдох? – ворчливо гавкнула неповоротливая баба у огня.

Весь дом уж спал, кроме нее, храпел под полом, на печи.

– Поди, енда, токмо и ждешь! – выдохнул карлик, кинув кошель с серебром на пол.

Кряхтя от тягости, баба поднялась с тюка, набитого соломой. Проходя мимо, она пнула кошель куда подальше, в темный угол, харкнула в лицо коротышки. Засмеялся коротышка, и скрип наполнил убогий домишко. Баба затворила дверь, прислонилась к стене, сложив белые от малокровия руки на огромном животе.

– Чей-то ржешь, брыдлый ащеул? – прищурилась она.

– Да оттого, Бажена, что ты же, захухря смрадная, и не ведаешь, в кого плюешь! – ответил карлик.

– А то и правда! – Баба всплеснула руками. – От что наплел, тому и поверила! И поди же, бреливый ты выродок, ты есть-то кто? Приблудыш кривой! Садись, пока не остыло!

Карлик поднялся на ноги, потоптался на месте да принялся потирать ручонки. Они сели у черной грязной печи.

– Ты токмо дождись, Бажена! Увидишь – Москва нашею будет! Уж слышу, не сегодня-завтра позовет, кровопийца! А как сука примет в объятья, так уж и хы! – приговаривал карлик.

– Чего же ждать-то, чтобы звали? Явись – и все тут!

Заржал карлик во все горло. Из одной глотки рвался рев да гогот целого скотного двора. Жрали по-зверски, хлебая хрючево по-собачьи, да и завалились спать. А что еще делать в такую-то стужу?

* * *

Морозы-то не вечны. Задышала весна по марту, лед потемнел, вода под ним ожила. Уж можно створки раскрыть, хоть воздуха глоток. За зиму все пропахло гарью, все в саже. Ходили по дому чумазые старики да дети, босые, помогали Бажене по дому кто чем мог.

– А ты, упырь? – ворчал дед. – Ничего не делаешь! И не стыдно ж, отродье!

Карлик и ухом не повел. Сидел да лыбился, кривозубый. Уж скоро прибудут аж из самой Москвы дорогие знакомцы, ох прибудут, от же отыщут свое!

– Деда! – Вбежала девка да бросила хворост на пороге. – Мчутся!