Сброд

Припав к темному источнику, Федор иссушал одну жилу за другой. Горло жгло, но не было мочи прекратить. Удушливая нега расплывалась по телу, изо рта валил пар. Кругом – красная дымка. Не видать и руки, вытянутой пред собою. Присвистнул Федор, да звук изо рта показался до того чудным, диким да неведомым, что шугнул опричника в сторону. Следом с губ кровавых сорвался псоватый смех. Не осталось в воздухе ни глотка живого, все нес и нес ветер гарь, воняло мертвечиной жженой.

Рассудок не то прояснялся, не то боле канул в безумие. На глазах оставалась пелена. Руки горели ее сорвать, но едва подымались, тут же падали бессильными плетьми. Летели по ветру хлопья золы, и средь них плясали девы. Кожа горяча, белые одеяния измазаны в саже. Но босоногим плевать – все пляшут, гоняют и гоняются. Федор не то чтобы усмехнулся, скорее, выдохнул чуть громче. Девицы тут же на него очи багряные и оборотили. Подлетела одна со спины, туже затянула волшебную повязку на глазах – и давай крутить. Гарь, зола, грязный снег, шум да гам, топкие лужи, запах болотной тины и морского ветра. Под ногами пыль и горячий песок подымается под копытами – не то у девок отросли, не то у Федора. И кружатся, и кружат! Точат крест, сей лязг как выбил дух нечистый из разума. Поднял взор к серу небу: низко плывет, ворчит. Огляделся кругом, опустив голову.

«Черны от сажи, красны от крови…»

* * *

Порог святой обители никто не охранял. Оттого будто бы еще труднее войти. Преграда, что лежала на сердце, куда суровее держала, нежели бердыш рынды. На крыльце лежала зола. И все же чему быть, того не миновать. Храм был пуст. Почернел иконостас. Святых не видно. Сутулая черная тень только лишь и ждала, как Пес явится на исповедь, и вот он явился. Тупит взор.

– Мне доложили, что ты черта изловил? – спросил Иоанн.

– Это он меня… – горько прошептал Пес.

На губах вновь загорелся черный яд, вновь сладость прыснула в жилы. Запело проклятое нутро, да Федор отворотил прочь внутренний взор.

– Осталось в тебе хоть что-то людское? – вопрошал Иоанн.

– Да, – сквозь зубы процедил Басманов.

Все, что сохранилось былого, все доброе, честное, светлое, все, что славило Царя Небесного, – все сохранилось. Иоанн узрел да осенил крестным знамением.

– Стало быть, выжечь надобно людское, – молвил царь.

Точно драконье дыханье пыхнуло в лицо, Федор аж прищурился от жара, ощущая адский порыв на веках. Что-то подлое и живучее тут же науськало: «Бежать, бежать со всех ног, покудова не поздно!» Да разум был точно пьян от жара и безумия, а оттого ноги и стояли на месте.

– Ты боле не человек, – продолжил Иоанн. – Посему будешь тварью служить.

Уста государевы вздрогнули с горькой тоской. Он развел руками, точно пытаясь дотянуться до двух реликвий, одинаково далеких, одинаково недостижимых.

– Да вот же беда: плоть доброго слуги и твари неделима. И ее придется предать огню, пока одна часть не пожрет другую.

– Предать огню? – молвил Басманов.

В воздухе уже вострубил рок. Он несся, хлопал крыльями под куполом.

– Ты уже предал род людской, – вздохнул Иоанн. – Как человек, ты предал их и подобясь зверю жрал и жрал, забивая ненасытное чрево. Можешь предать меня как слуга владыку. Сбежишь от моего суда, коий сам некогда вершил. Коли ты сбежишь, авось и дорвешься до границы и не сыскать тебя, резвого вольного беса. И спросу с тебя уж никакого, токмо бы добежать. Спрос же будет с Алексей Данилыча.

– Нет! – в ужасе воскликнул Федор.

– И тогда предашь, сын, отца своего.

– Нет, о нет…

Кровь стыла при мысли, что предстанет пред отцом. Что сказать, что предал кровь нашу, что таперича и доныне в жилах – смрадный яд твари? Каково это – молить о прощении, зная, что не заслуживаешь? Федор закрыл лицо руками, вытер со лба холодный пот. Взгляд подло бросился к выходу. Умчаться прочь, сорваться, бросить все… Погоня? Да лишь разгорячит кровь!

– У входа нету стражи, – молвил Иоанн, почуяв тот же вольный ветер на своем лице. – Будь воля моя, я бы отпустил тебя, Федя, на все четыре стороны. И право, не будет мне большей отрады, нежели развести руками пред отцом твоим и как есть на духу молвить: «Неведомо, где сын твой!»

– Боже, боже… – Федор сложил ладони, уткнулся лбом.

– Но я буду знать. Ежели я, царь, не вершил суд, то будут судить тебя по законам ада. На челе клеймо Каина, тебе не сбежать.

– А если удастся? – Взгляд Басманова все был прикован к раскрытой двери. – Ежели дорвусь до воли и ни люди, ни черти не будут судить?

Иоанн горько усмехнулся.

– Ты же государь, владыка, ты же каждой нощью спускаешься в преисподнюю? В твоей же власти вытащить ближнего, ежели утоп! Что же потешаешься над словами моими?

– Помню, как был сам в летах твоих. Именно оттого, что брожу у самой бездны уже который год, оттого, Федор, готов клясться на распятии. От ада не убежать, если ты уже впустил в свое сердце.

– Я вырву его, – прошептал Басман.

Тихий вздох. Иоанн обреченно отвел взор.

– Я вырву его, оставлю тут, на алтаре. Ежели не примет – на грязном пороге. Пущай! Чего уж мне, проклятому, нынче страшиться грязи?